Цыган встал, обтер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:
– Ваша милость сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.
Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:
– Венгерцев хочешь скликать своим кукареканьем?
Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:
– Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!
Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.
Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.
Гергё хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны.
Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.
Гергё по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.
Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.
– А ты почему не ешь? – обратился священник к Гашпару.
Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.
– Охоты нет, – ответил он угрюмо.
Немного спустя он взглянул на священника.
– Отец Габор, как поедите, выслушайте меня – хочу вам два слова молвить.
Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.
– Чего тебе, сынок?
Парень смотрел, моргая глазами.
– Прошу вас, исповедуйте меня.
– Зачем?
– А затем, – ответил парень, – чтоб на тот свет явиться с чистой душой.
– Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.
– Скорее, чем вы думаете. – Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: – Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.
– Не делай этого, сын мой.
– А я его все равно убью. Только он подойдет – выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.
Священник пристально посмотрел на него.
– Сын мой, – проговорил он спокойно, – я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.
– Новой веры?
– Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем – только сами исповедуемся Богу. Мы верим, что Господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь – мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгерцы отбивали невольников.
– А если не отобьют?
– Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди – их даже немало, – которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.
Парень мрачно смотрел на турок.
– Черт бы побрал их, окаянных! – пробормотал он сквозь зубы.
Священник покачал головой:
– Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
Парень встал и поплелся к невольникам.
Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
