Напарник открыл резиновую дверь. На мгновенье мне показалось, что я попала в ад. Запах тухлой плоти и суррогатов вытеснил из модуля остатки воздуха. Последний и рад был бы войти вместе с нами в резиновое помещение, но слишком уж велика была плотность зловонных молекул. На импровизированных лавочках сидели существа, едва похожие на людей. Беззубые, безногие, побитые. Одетые в тряпье и голые. С усталыми, обиженными на жизнь и себя самих лицами. Голов тридцать в центре и около двадцати по периметру. Пункт обогрева напоминал зал ожидания вокзала. Только убогие не ждали транспорт. Разве что троллейбус, который идет на восток, если уже не находились в нем. На бригаду обитатели пункта не обращали внимания.
– Товарищи, скорую вызывали? – я не нашла ничего лучше, как начать диалог с преисподней. В ответ тишина. – Герасимова, есть такая? – Тишина. Захотелось разрядить обстановку. – Герасимова, раз. Герасимова, два. – Тишина. Ни один из теряющих облик людей и бровью не повел. – Герасимова, три. – Я уже хотела сказать «продано» и радостно убежать, отзвонившись на регион о ненаходе, как сидящая с краю во втором ряду дама с подбитым глазом жестом подозвала нас к себе.
– Она – Герасимова, это я вызывала. Посмотрите ей ногу. – В свое время, до операции на голосовых связках, у меня была дисфония[46] третьей степени. Нарушение звучания голоса этой дамы в сравнении с тем моим состоянием можно было оценить как шестую, хотя о таковой фониатры[47] умалчивают. Сама Герасимова пригрелась и, кажется, не собиралась с нами общаться. В модуле было не просто тепло, а отвратительно жарко тем самым неустойчивым теплом, которое вмиг исчезает после отключения отопителей. Этой особенностью филиал ада походил на газельку Моссанавтотранса.
– Ленка, просыпайся, скорая к тебе.
– К-к-кая скорая? – Не надо было быть наркологом, чтобы понять, что Герасимова пьяна. На жаре от выпитого заблаговременно ее долгожданно развезло.
– Здравствуйте. Что у вас случилось? Рассказывайте, показывайте.
– Д-д-д, ниче особо… а че? – Елена пьяно улыбнулась. Что-то женское в ней еще теплилось.
– Так-то ничего, просто подруга ваша, – я указала жестом на безголосую, – вызвала экстренную службу, чтобы вас осмотрели на предмет жизнеугрожающего состояния.
– А, ну рр-з жизнеугожающего… – сложные слова давалась женщине с трудом. Крихтя и пьяно хихикая, она спустила нечто, что служило ей штанами.
– Вот.
Я недоуменно подняла брови.
– Нога: одна штука (всего две), – руками в перчатках крутила конечность и искала источник проблем, – не бледная, не красная, не синяя. На ощупь не горячая. Видимых повреждений нет, пульсация сохранена, – иронизируя, я не поленилась придавить двумя руками подколенную артерию.
– Пошевели-ка пальчиками. Ага, отлично. Все в порядке у тебя, Ленка.
– Да? Ну и хорошо. А в больницу не надо?
Я тяжело вздохнула. На лавочке слева по периметру лежал тощий молодой мужчина без ноги и безучастно смотрел в пол. Его пожилой сосед был пока с конечностью, но в его гнойной ране, как в доме Облонских, смешались потертая ткань, разлагающаяся мышца и желто-зеленый гной, которым с удовольствием питались опарыши. Мужчина также пребывал в анабиозе. Видимо, нашарахавшись по улицам и вокзалам, длительно употребляя алкоголь и не имея ни фактической, ни физиологической возможности поспать[48], бедолаги релаксировали. Каждый из них по отдельности не был чем-то особенным. Мы часто выезжаем к таким и давно мечтаем о создании больницы (не соццентра) для оных. Когда же на триста квадратных метров их полсотни, это действительно страшно.
