И Малафет быстрым шагом направился из коридора вглубь дома. Озадаченный Гайи шел за ним, и словно оправдываясь, пытался приводить аргументы в защиту своей слепоты – ведь и правда, вдруг подумалось ему, почему это они не обращали внимания на то, как стремительно становится рыжей их девочка, в то время как к этому возрасту она уже должна была быть примерно как Парсан?
– Она часто возится с мохнаткой, – говорил Гайи, – так уж она любит этот цветок. И дома она его собирает, и букетики ставит. Раньше только руки немножко окрашивались, а тут как-то внезапно вот – раз и…
– Садитесь, – твердо повелел хозяин дома, когда они вошли в круглую комнату с высоким сводчатым потолком в центре. Мебели здесь почти не было, если не считать многочисленных чертежных столов разных форм и конфигураций, на которых всюду были разложены бумаги и чертежные приспособления.
– Садитесь же, – снова сказал он, указывая прямо на пол и все четверо гостей покорно сели на пол в центре комнаты. Сам Малафет порылся немного в своих бумагах, взял какой-то клочок и карандаш и присоединился с остальным.
– Смотри, – сказал он глядя пристально на Акею, но обращался к старому другу. – У нее все волосы рыжие. Так?
– Так, – согласился Гайи и посмотрел на прапраправнуков, словно заранее извиняясь за все, что сейчас может наговорить умный Малафет, которому, конечно, следовало сначала поговорить наедине с ним – с Гайи, прежде чем произносить что-то при детях, но который, видимо, решил осторожностью пренебречь. Никто из молодых не издавал ни звука, и только Парсан медленно и беззвучно покручивал стебель свежесорванного эпитупа, ради которого они вообще-то сюда и пришли.
– И вся рука у нее огненная уже, так? – продолжал Малафет. – А вот тут посмотри-ка – уже и половина голени слилась, и вот тут, и тут.
Малафет тыкал пальцами в разные участки тела Акеи, крепкими пальцами порой причиняя ей небольшую боль. Конечно, огненной назвать ее было нельзя – цвет на коже талиостийцев всегда проступал очень легкий. Но Малафет всегда немного преувеличивал.
– Вижу, вижу, – говорил Гайи, – все это видел я уже. Но ты думаешь, так это плохо?
Малафет впервые оторвал взгляд от девочки и посмотрел на друга так, словно тот сказал, что оборвался какой-нибудь мост или что правительница Талиостии приняла решение мосты вовсе не строить.
– Ты где-нибудь видел таких детей, мой старый друг? – спросил он после паузы удивленным полушепотом. – Быть может, это и от мохнатки, как ты говоришь, но разве прапраправнучка твоя первая, кто держал в руках мохнатку? Да хоть бы и не мохнатку, любой цветок – видел ли ты, хоть одно дитя в Талиостии с синими или зелеными волосами? Со светло-русыми – да, но это все до поры. Все равно приходит час, и они темнеют. А это что?
Малафет снова стал смотреть на Акею, на лице которой уже появилось страдальческое выражение от всего услышанного, но больше – от грозного тона хозяина дома. Пришла спросить про цветок, а тут ее саму теперь пристально разглядывают.
– Так, – заключил Малафет. – Сейчас я сделаю схему и размеры запишу, а вы пойдите к Ацтарсу потом, и пусть он разбирается, он мастер.
И решительный талииостиец, который, очевидно, был не намерен задавать вопросы и слушать, принялся пальцами измерять длину и ширину руки Акеи, некоторые рыжие пятна на ее теле и записывать это все на клочок бумаги. Видимо у Малафета, который жизни не мыслил без точных схем и замеров, в голове уже сложилось представление о том, что же такое приключилось с девочкой. Он как настоящий ученый не хотел делать поспешных заключений, но решил подготовить какую-то важную часть работы, чтобы затем передать ее в руки другого более опытного мастера.
