Все это была София – но я не узнавал ее.
– Трахай… меня… хорошенько…
Услышал ее тихий смех, увидел гримасу неизвестной эмоции, вдруг разглядел слезы; понял, что мы оба сходим с ума – и вновь испытал мучительно-сладкий экстаз. Будто гигантский гибкий паук, София обхватила меня руками и ногами, замерла.
Сны миновали сознание. И теперь, очнувшись из черной дремы, будто не осознавал ничего, не понимал ни больше и ни меньше этим серым хмурым утром. С усилием вспомнил, как накануне рассказал Софии все, что случилось в трущобах: гиноид, тайна Давида, танец и выстрелы, допрос и залог. Рассказ прозвучал балаганной нелепицей с кровавой и мрачной развязкой; точно неумелая импровизация подвыпившего завсегдатая бара, в шутку севшего за шикарный рояль. И только моих мыслей не было в этих нотах, тех, что привели к сумасшествию искусственной Анны. Эта атональность звучит лишь во мне; будто бы и не знал уже этого, не помнил. Все, что я знал, это то, что София рядом, совсем-совсем близко, и кожа ее подобна ледяной корке. Сейчас, под одеялом, согревая ее своим теплом, я чувствую, как ей холодно. Слышу ее тихий голос, беспокойный, мечущийся. Она размышляла вслух, не обращаясь ко мне, просто отправляла наполненные словами воздух в стены комнаты, застывала, ловила глухое эхо; от стен возвращался страх.
– …Допустим, мы найдем эти деньги. Но ведь они тебе не помогут…
– Мне?
– Конечно. Деньги не снимут с тебя обвинение. Старик не получит меня, но получит тебя. Он разлучит нас, надолго, так надолго, как ему вздумается, пока, в конце концов, не достигнет цели.
– Ты говоришь о суде? Думаешь, меня действительно могут обвинить в чем-то?! – Хочется от гневного удивления то ли смеяться, то ли встать в полный рост, нависнуть над обнаженной девушкой яростным изваянием. Во мне вновь проснулась кипящая от абсурдности происходящего злость. – Дело шито белыми нитками! Господи, да любая экспертиза установит, что стрелял чертов гиноид – пороховые газы, вся эта чушь! Есть гиноид, есть гребаный панк, есть этот Моравский, и, в конце концов – убийство женщины? – фарс! Женщины нет! Какой-то дикий блеф, так не обвиняют, Софи! Я не подписал ни единой бумажки, не слышал ни слова от родных убитого психа, ничего! Так чего же бояться? Да, я был там, и это вся моя вина. Но какова будет вина шантажиста?! Для чего ему эта несчастная кукла? Давай прямо сейчас спросим его?! Давай позвоним и пошлем к черту старого дегенерата!
Лицо под копной чернильных волос будто плавится в пепельном свете. Светлые глаза все больше похожи на лед.
– Договор был таков, – спокойно, не замечая злые слова, произносит София, – за тебя вносят залог – пять миллионов четыреста тысяч. Эквивалент возврата долга – мое тело. Пять ночей. И только после этого обвинение снимут.
– Но ведь это совершеннейшая чушь!..
– Они не боятся правды, Глеб.
Сжимаю кулаки, пристально смотрю на жену. Красивое лицо залито темнотой, и сполохи солнца сквозь окно искажают черты, превращают в маску покорности, фатума.
– Да что с тобой, Софи, любимая, что же с тобой такое? Давай позвоним, и прямо сейчас покончим с этим…
В комнату врывается бумеранг – оглушающе резкий сигнал телефона, – совершает параболу и возвращается в коридор. И еще раз. Кто-то опередил нас.
– Доброе утро, Глеб. Найдется минутка для разговора?
Мгла охватывала коридор. Сухой, чуть растягивающий слова голос залил собой мой череп. В голосе ни намека на акцент, ничего, что могло бы указать на чуждость, враждебность, иную суть. Идеальная мимикрия. Голос отца Николаса ван Люста я слышал впервые, но стало сразу же ясно: это именно он.
