Брови Эди вопросительно взлетают, и она находит мамины глаза, влезает между её взглядом и стенкой.
– Это больше глупость, – пожимает плечами та, – просто Фитор обычно оставлял шины у правой стенки, а тут несколько валялось у левой. Это случайность, это так…
– Левая стена делила гараж и детскую?
– Да, а вони стояло… Я тогда пожалела, что не отнесла тебя соседям, думала, наглотаешься этой дряни. Но ты ничего, – усмехается мама, – как выбрались из дома, не плакала, сидела мирно.
– Мам, а… ничего не осталось?
– Ну почему же. Я забрала из дома фотоальбом и пару вещей. Тоже через окно. Я запомнила, что на часах было уже два ночи, хотя мне казалось, что прошло всего пару минут. И потом, из руинов, мы забрали расплавленную дверную ручку, просто так, – едва слышно шепчет мама, —просто единственное, что бралось. Но это всё не главные странности, эм…
Джехона подбирает слова в своей голове, думая, как не показаться сумасшедшей последней дочке, но одного случайного взгляда оказывается достаточно, чтобы не сомневаться: распахнутые чёрные глаза, напряжённые от рьяности губы и доверительно подающаяся к ней фигура.
–Утром соседи вызвали полицию, и те заключили: загорелась проводка. Все дети погибли в огне, и не отзывались они, потому что… Они сказали, что мои дети сгорели, – горько выговаривает она, но хмурится. – Через три года я наткнулась на новость о похожем пожаре, он длился даже дольше – шесть или семь часов. В доме тоже были дети, и все они сгорели, а как доказательствополицейские приводили их кости, даже от полугодовалого младенца остался череп. Нам же, после четырёхчасового пожара, сказали, – мама замирает, заглядывая в глаза дочери, и та понимает, что вот сейчас, вот теперь она увидит червоточину, —что кости наших детей полностью сгорели.
Эди распахивает глаза – бум! Её сердце застывает на миг и заводится вновь, теперь стуча во всём теле, наполняя каждую клетку импульсамии особенно взрывая её мозг: столько информации, столько деталей, и, конечно, детей не было в доме в момент пожара, но куда они делись, кто слил бензин папы, что ревело на улице, с ума сойти! Эди открывает рот, но едва дышит, слушая маму.
– Рёв мотора, незнакомка, отсутствие костей – эти странности не складываются… Даже одно отсутствие костей не складывается для меня в общую картину, – наконец говорит мама со вспышкой, что сродни ярости. – Поэтому твой отец говорит о детях в настоящем времени. Нам кажется… Ну а вдругони живы? – она краснеет, как от стыда.За веру?
– Мне тоже.
Мама вскидывается: она серьёзно? Да, она серьёзно. Теперь она, наконец, понимает, почему её родителей зовут сумасшедшими, тронувшимися от горя. И по иронии судьбы теперь она видит с трезвой ясностью – они не больные. Они умнее всех их, болтунов, они заметили дьявола в деталях.
И не сдались.
Эди не могла бы гордиться ими больше.
Ничего не потеряно, чёрт, всё ещё впереди!
Но улыбнуться нельзя – мама заподозрит ретивость и впредь не будет так беззаботно откровенна.
– Ты правда так думаешь?
– Безусловно, я…
Мама обнимает её: сжимает крепко дряблыми руками и натруженными ладонями, прижимается щекой к волосам и чешет ногтями меж её лопатками, совсем как в детстве. Наверное, и сама не замечает, как делает это.
– Если ты думаешь, что я не замечаю, как чешу тебе спинку, то это не так.
Эди пыхтит маме в шею, смеясь, и даже почти расслабляется в её руках. Если бы не…
