– Эди, – зовёт Ребекка, – а почему ты не ездишь на машине? Не разрешают?
– Не хочу, – отмахивается та. – Нет времени учиться – экзамены на носу.
Родители не смогли подарить машину на семнадцатилетие Дхимы, но подарили ей, никогда к машинам не тянувшейся – это не прозрачный намёк, это самый настоящий штамп замены. Может, родители не заметили параллели, может, они не поняли свой поступок. Эди не злится и не обижается. На самом деле, мир вокруг неё почему-то устроен так, что злятся и обижаются на неё постоянно, а она – никогда. Она размышляет трезво: в её силах провести линию и ещё, одну за другой, сколько бы их не понадобилось, чтобы отделить себя от недостающих детей. Призрачные воспоминания о них окутаны ироничным теплом, но всё же у Эди свой фундамент, и день за днём на нём появляются и сменяются детали, которые выбирает она. Как бы долго папа не всматривался в её лицо, даря книги загадок, в ответ смотрит не Калтрина, а Эди. И что бы ни ожидали от неё тоскующие глаза, снова и снова давая свободу выбора, она выбирает себя.
Обсуждать это не хочется, и врёт она лениво – неудивительно, что Ребекка не ведётся.
– Ты не готовишься к экзаменам, Эди, – отрезает она и ложится на спину, дожёвывая печенье.
– У тебя нет доказательств, – указывает ей Эди, прежде чем лечь по другую сторону от Чипа, на траву – ленивый пример заразителен, да и костям гореть ещё часы.
– И куда же ты решила поступать?
– Не знаю, а ты?
– Подам в академию… Как не знаешь? – обратно поднимается на локтях Ребекка. – Экзамены через полмесяца!
– Ну, в строительное, – кладёт руки под голову Эди, жмурясь на солнце. – В академию естествознаний. В Гарвард.
– Ты везде пройдёшь, – скромно замечает Ребекка, почёсывая счастливый собачий бочок. – Только нужно правильно документы заполнить.
– Я в бумажках не смыслю.
– Не хочешь смыслить.
– Поможешь? Ты в них как акула.
Умасленная Ребекка ложится обратно и, разворачиваясь к Эди, случайно ударяет руками Чипа – как по команде он взмыливается и бежит копать норы.
– И всё же, – не забывает Эди, – куда ты подала документы?
– Академия искусств. Правда, там большой конкурс, – обнимает она себя руками, – так что подала ещё в местный, общий.
– Общий, – морщится девушка. – Творческое самоубийство.
– Я не так хороша, как те дети, что занимаются дополнительно.
– Я слышала, они могут нарисовать ровный круг и даже закрасить его разными оттенками серого, – ровно говорит Эди, но не уловить насмешку в её словах невозможно.
– Что бы ты понимала, – бурчит Ребекка. – Ты назвала «Американскую готику» раскраской детсадовца, у которого остались только неинтересные цвета.
– То есть что-то в искусстве я всё же понимаю.
Ребекка фыркает: Эди отличает сложное искусство от простого, посредственное от интересного, но необъяснимый трепет перед истинной красотой остаётся непонятным для пытливого ума.
– Ты больше, чем листок бумаги с правильным градиентом, – не отступает Эди. – Ты знаешь, как правильно залить цветы смолой, и можешь перерисовать лицо Барби на нормальное. Для тебя вплести бабочку в косичку – это обыденность, а для них – беспрецедентный случай.
– Вот именно, что это им не подходит.
– Мир не меняют подстраивающиеся люди, Ребекка, – говорит она ниже обычного. Так, что Ребекка замирает. – Мир меняется под тех, кто ему не поддался.
Но в ответ ей тоскливое:
– Я не та, кто меняет мир, Эди.
– Мысли об этом доставляют тебе удовольствие?
