Вздохнув, Ребекка шепчет: «Не знаю я». Но они обе знают, что сомнения раскалённой ложкой выскребают из неё стержень.
– Ну вот, допустим, закрой глаза, – упорно продолжает Эди, жмурясь на солнце, – и представь, что ты занимаешься цветами в смоле, готовишь духи или что угодно другое, что тебе нравится. Представила?
Уголки пухлых губ едва заметно поднимаются – представила.
– А теперь представь, что ты занимаешься этим неделю, придумываешь что-то ещё, занимаешь дальше: и месяц, и год, и два. У тебя всё больше материалов, ты можешь купить ландыши и шёлк.
– Паучий шёлк, – шепчет Ребекка.
– И даже лунный камень. У тебя всё больше путей, и ты проходишь каждый из них, с каждым годом жизнь всё больше похожа на то, какой ты мечтаешь её видеть. Неумолимо. Каждый день ты всё глубже в реальности, что когда-то казалась невозможной. Скажи мне, скажи, на что похожа жизнь двадцатипятилетней Ребекки, которая проходила каждый желанный путь?
Они замирают на пару искристых мгновений, и Ребекка тихонько отвечает:
– Фантастика.
Её лицо расслаблено, её тело свободно от сомнений, вся её фигура разморена фантазией и немножко – солнцем. Эди невесело улыбается, пока Ребекка не раскрывает глаз.
– Это твой ответ, – говорит она вполголоса. – Это твой смысл.
Кажется, Ребекку так охватили образы, что она покинула этот мир. Отвлекать её Эди не станет – сама закрывает глаза и подставляет лицо пока не кусачим, весенним лучам. Над левым ухом потрескивает костёр и шелестит трава, над правым мерно дышит Ребекка и роет сухую землю Чип. Все звуки сквозь неё пропускает ветер, словно она связана спицами и не может ничего, кроме как нагреваться на солнышке.
– А что ты видишь? – вдруг шепчет Ребекка.
– М? – лениво отзывается Эди, не поворачиваясь, не открывая глаз.
– Когда закрываешь глаза и представляешь себя делающей то, что нравится, где ты себя видишь в конце?
– Это секрет.
Секрет, что она не видит ничего.
Свет в гостиной тёплый, и когда Эди с Чипом возвращаются домой по темноте, ароматы выпечки ещё не выветрились. Стоит ли сказать родителям, что они вернулись? С кухни долетает шуршание старого проигрывателя о заезженную, любимую папину пластинку, а в шуршание вплетается тихий разговор, который двое могут делить в интимной близости. Эди заглядывает одним глазом: хотя время сделало мамину фигуру неказистой, в танце она двигается плавно, и папа ведёт её так же уверено, как прежде. И так же косолапит. Мама этого не замечает – улыбается пьяно и бормочет что-то лёгким тоном. Папа улыбается в ответ. Наверное, такими их и не успела узнать Эди.
Ну что, стоит сказать? Будучи уцелевшим, она напоминает им о потерянном, а её лицо для них расколото на пять частей. Нет, романтическая иллюзия слишком шатка, решает Эди и отступает.
Отделив себя дверью, она берёт перерыв, чтобы отделить себя мысленно. Тяжёлая шторка с утра так и задвинута, и в комнате стоит такой мрак, что не видно собственных рук, будто бы её и не существует. Это хорошо. Потому что если она права, для полиции её существовать не должно.
Не срезая кусочки мяса с костей, Эди ничего не замышляла. Банальное «а что, если сделать так», потому что в пожаре горели не одни косточки. Всего лишь чуйка.
Поправка: косточки в пожаре не горели. По памяти найдя стол, Эди складывает на него горелые свиные кости и сгружается сутулой кучей на стул. Пяти часов не хватило, чтобы справиться с ними, без мягких тканей. Дети не могли сгореть в четырёхчасовом пожаре.
