– Эрвин злился, – рассказывает ласково папа, – и придумывал загадки посложнее. Так и доставали друг друга.
– Ай, два сапога пара они, – улыбается мама, но за секунду её взгляд сползает вниз, как и уголки тонких губ. «Были».
Маме плохо – это Эди понимает. Отцу не хочется – это она видит. Но что ей сделать? Как утешать людей? Что им говорят? Что делают? Как-то трогают? А как?
Прежде чем Эди выдала что-нибудь куцее, папа успевает сказать:
– Всё произошло ночью. Дети накануне просились задержаться допоздна, а мы им позволили. И заснули.
– Да, я, – мама прочищает горло и смотрит куда угодно, кроме глаз дочки, – я тебя укладывала и уснула случайно. Эм, и… Мы проснулись от запаха дыма. Папа выскочил, я взяла тебя на руки, выглядываем в гостиную…
Поднимая и опуская плечи, мама открывает рот, но не знает, как сказать.
– Стены не видно было за пламенем, – находится папа. Насупленные плечи, сложенные на груди руки и повешенная голова – вся его фигура как тяжёлая бочка, чтобы держать в себе не капли, а литры. – Я никогда такого не видел. Не знал, что так бывает.
– На нашей половине огня почти не было, но со стороны детской гостиная была как… сон, как кошмар, самый настоящий… ад.
Папа зло поджимает губы, но злится явно не на маму.
– Я даже не представлял, что делать, спросонья. Собственно, ничего я и не сделал…
– Твой папа пытался прорваться, – уверяет мама, обняв его за плечи, – он кричал детям, искал, что накинуть на огонь, чтобы пройти к ним, но ничего уже не было – вещи горели. И никто из них не отзывался. Ты плакала, разве что.
– Я думал уже, что могу просто пройти через огонь, но жар…
– С ним не договоришься, – помогает Эди.
– Верно.
Мамины руки очерчивают нежные полосы по папиным кистям, и он вдумчиво сжимает её пальцы. Видимо, так она понимает, что ему нужна передышка. Вдвоём они, как шестерёнки, складываются в печальную идиллию, в которой Эди обычно оставляет их в дни рождения детей. Сегодня не тот случай.
– Телефонный провод тогда уже, видимо, сгорел – даже гудков не было, – уточняет мама дрожащим голосом, но с несомненным желанием продолжать. – А дверь заклинило от жара, даже под лопнувшим окном был огонь. Но мы втроём выбрались. Кинулись к окнам детской, – поймав взгляд Эди, она снова упирается взглядом куда-то в ковёр. – Туда залезть было невозможно. Я только помню, как внутри нельзя было даже кровати различить – за огнём не было видно ничего.
– Тогда твой папа побежал к машине, но там не оказалось бензина, побежал к Милковичам, но у них накануне украли телефонные провода и бензина тоже не было. Всё это тянулось так долго, а огонь разгорался так быстро, и твой папа решил бежать к следующему дому, за четыре километра.
– Это была самая быстрая пробежка в моей жизни, но такая… такая долгая, – будто усмехается он, а на самом деле даже не силится поднять уголки губ, и Эди трёт нос —не расплакаться бы. – У соседей я вызвал пожарных и вернулся. Там…
– Всё уже было в огне. Чип хоть вернулся, – ласково треплет мама мохнатое ухо под столом. – У него тогда была щенячья привычка убегать ночью, а возвращаться довольным и вонючим. Он сидел с тобой, пока мы с твоим папой таскали воду вёдрами из гаража: он к дому – я к реке, он к реке – я к дому. Часа два. А если останавливались, – мама запрокидывает лицо, удерживая слёзы на ресницах, – начиналась истерика. Если честно, —она стыдливо расправляет жёлтый подол и, опустив голову, прячет слёзы волосами, – если честно, я не думала, что увижу рассвет.
