– А где Иманов? – закрутил бородой Егоров. – Разве не у себя в Тургае?
Кубрин тоже прищурился и внимательно посмотрел на Тропицкого.
– По моим сведениям, где-то в районе Атбасара. Сведения собраны с казачьих застав. – Тропицкий встал со стула и вытянулся во весь рост. – А по твоим? Чего молчишь?
– Молчать поздно, – с горечью сказал Байщегул, – под городом Иманов. Бойцов с ним около тридцати. Все при оружии. Стоят уже дня три… чего-то ждут…
– Казаков в городе больше тысячи! – уверенно произнес Тропицкий. – Куда соваться им?
– Говорят, через три дня начнут! – Байщегул, взяв вилку, ткнул ею в карася. – Откуда я знаю, зачем на рожон лезут. Это, Андрей Иванович, твоя епархия. Что-то нужно бишаре[20], значит!
– Час от часу не легче, – присвистнул от удивления Егоров, – выгнать взашей эту свору. Ты откуда знаешь-то?
– А деньги мы из общей купеческой казны кому платим? Они и говорят. Вот этих поэтов гнать с Карабеком нужно! – Байщегул замахал от возбуждения руками. – Иначе завтра сто Имановых будет, и денег у нас не хватит на всех. Казахи пока по нашим аулам спокойные, тут тургайские воду мутят. А если местные начнут? У меня не сто жизней. Часть аулов уже снялись и уходят в Китай. А это, между прочим, наши с вами деньги. На ярмарках без лошадей не жирно будет. На одной муке каравай не такой большой… Мне вот в Китай неохота только лишь потому, что кто-то там, – он указал пальцем вверх, – в столице, придумал казахов на войну брать! Казахов на вой ну! Им никто подсказать не может, что от этого приказа только хуже в степи будет? На вой ну эту не пойдут, зато здесь войну устроят! Куда мне бежать, если кровь начнет литься? К халха? Не хочу к ним!
– Я тоже. – Егоров не удержался и отлил из графина водку. – В слободе вообще непонятно кто живет. Народу набилось тьма. И у каждого рожа – во! – он поднес руки к щекам и растопырил пальцы. – Ты сам, Степан Константинович, чего молчишь?
Кубрин вздохнул и, достав из портсигара белую длинную папиросу, прикурил ее.
– Иманов стоит у города. В слободе рожи. Силин проиграл англичанам. Поэты и муллы читают стихи и устраивают театры. Мы играем в городки. Аулы бегут в Китай. Тропицкий все проспал. Все верно?
Андрей Иванович закашлялся от идущего на него дыма.
– В столице, в Санкт-Петербурге, тоже зыбко. Партий много. Мартовы, Троцкие… Вой на. – Затянувшись, Кубрин кольцами выпускал дым. – Можно, например, покататься на катамаране, – он кивнул в сторону пирса, к которому был привязан покрашенный в желтую краску железный катамаран с большим зонтом между сидений, – отвлекает от дум! Андрей Иванович, записку возьмите.
– Эх! – раздался громкий крик, и заплывшее жиром голое тело проскочило мимо столика, со всего размаху грохаясь в воду. – Е-е-ей!
– Или как Силин – нажраться, – подытожил Кубрин, делая знак Тропицкому, что тот может ехать заниматься своими делами. – Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, спасайте Калистрата, а то Джалил с горя повесится!
Тропицкий показал кучеру пальцем вверх и, захватив записку и стопку стоящих рядом с ней копченых линей, пошел к возку. Время намаза уже закончилось. Пора заниматься делом!
Уже в возке, на выезде через дачный охранный пост, уездный начальник развернул письмо Кубрина. На бумаге было написано всего два коротких предложения: «В театре непременно быть. Муллу убрать».
– В управу, – вытирая пот со лба, произнес Тропицкий, – живее, Михаил Саныч, живее!
