Быть может, однажды мы встретимся и выпьем за нашу дружбу.
С великим счастьем,
Лоренс Атуче, профессор коммерции
33
На кромке неба – вспышка зарницы, костяной треск.
Гром без дождя. Пробудил ее, напомнил о других грозах, яростнее нынешней. Воспоминания о молниях, что щелкали хлыстами, вновь и вновь стегали Сахель, точно галопирующий всадник в решающем заезде.
После одной такой грозы деревья по всей равнине полыхали факелами; воспоминание живо до нереальности – быть может, родилось из преданий, из баек, рассказанных и повторенных столько раз, что стали правдивее памяти.
Еще одна зарница сплетеньем вен прорезала небо. Ночи прохладнее, идти легче, но ее крепко удерживало табу. «Нельзя женщине в тягости странствовать после темна». Ну и ладно. На дорогах небезопасно. Она слышала, как патрули громко переговаривались на шоссе, видела взмахи фар. Искали не ее – просто искали. Но опасно, как ни крути.
В эту ночь кусты не горели – лишь до синяков избитое небо да луна за облаками. «Я, кажется, больше не могу». Это она прошептала своему чреву. Еле-еле села, размотала сафьян. С нее ливнем посыпалась пыль харматана.
«Иди дальше».
Только с третьей попытки удалось закинуть канистру на сложенную ткань на макушке, только с третьей попытки удалось сделать шаг. Она видела асфальтовый изгиб меж бугров, пошла туда – и услышала мельтешение какой-то напуганной мелюзги в кустах.
На шоссе – ни следа ночных патрулей или спящих водителей, так что объедков тоже не предвидится. Лишь асфальт, а к югу – цель ее странствия. Зариа.
Уже несколько дней она видела город, распластавшийся по равнине, шагала к его минаретам и мечетям, мучительно вращала землю, притягивала его к себе. Но город не приближался, навечно застыл в недоступности – иллюзией, рожденной из трепещущего жара и ходьбы, которая с каждым днем все медленнее и неувереннее. Все труднее вращать ногами земной шар. Солнце всползло на небеса, и Зариа вновь появилась, затем исчезла, скользнула за далекие холмы и деревца, потерялась на заднем плане, за терновником и акациями.
Дорога вытолкнула ее к армейскому блокпосту; дыхание перехватило, она придержала канистру. Еще рано, на шоссе тихо. Она зашагала мимо ограждения, наспех сооруженного солдатами, – доски, перетянутые конопляной веревкой, поверх залитых бетоном нефтяных бочек, – ступала неслышно, глаза долу. На обочине под лихим углом припарковался одинокий армейский грузовик, выкрашенный камуфляжной зеленью, – в джунглях Дельты было бы уместнее. На циновках в кузове спали солдаты.
Она бы проскользнула, если б не молодой солдатик, на корточках у маленького очага кипятивший себе утренний кофе. Ее внезапное появление солдатика напугало, он потянулся за винтовкой. Заорал на пиджин-инглише, который сходил за общий язык у чужаков, не говоривших на хауса или французском:
– Хой! Ты чо делать?
Она не остановилась. Услышала, как патрон со щелчком вошел в патронник. Рядовой, конечно, с таким-то ружьем. Не АК-47 – однозарядное, ее братья с такими охраняли стада.
Она уходила, и голос солдатика зазвенел пронзительно:
– Ты чо делать? Грузовик лазь!
Но она не останавливалась. Другие солдаты недовольно заворчали, а потом вдруг заревела другая машина, удар по тормозам – и выстрел. Она вздрогнула, чуть не уронила канистру. Вытянув руки, медленно повернулась – может, это всего лишь предупреждение.
Но про нее уже забыли. По дороге к блокпосту катила дизельная цистерна; заскрежетала передачами, дернулась, замерла у заграждения. Остальные солдаты проснулись и высыпали из кузова, не желая проспать свою долю. Не выстрел – двигатель чихнул. Вот пожалуйста – современная торговля из засады. Старший офицер подошел к шоферскому окну – в руках АК-47, самоуверенность в каждом шаге, – и она развернулась и заторопилась прочь.
