Думаю, Дед хотел бы ненавязчиво и деликатно, каким он был весь, внушить мне иудейскую веру. Но он был объективен и справедлив, не отнимая у меня права выбора, предоставленного мне по рождению. Помню осенний день, когда Дедушка сводил меня сперва в Храм Василия Блаженного, потом в синагогу. Он понимал, конечно, что тут риск, – прекраснейший из православных храмов и скромная, а в сравнении с ним даже убогая синагога. Возможно, в этом предполагался урок, который я не усвоил по малолетству: храм – красивая форма с запустелым, мертвым нутром, и неказистая, но уютная и намоленная синагога. «Мы с дедушкой ходили в синагог», – сообщил я, вернувшись домой. – «Тебе понравилось?» – «Не очень». Так я с детским легкомыслием совершил наверно важнейший выбор в жизни. Хотя, возможно, он был сделан раньше, за меня. Сейчас отвлекусь от Дедушки, – все же память о нем требует напряжения, – и немного скажу про Марфушу, старую отцовскую няньку.
Она была очень богомольной, – монахиня в миру, соблюдавшая все посты, оттого высохшая, как мощи. Она жила тихо, словно мышка, в отделенном от большой комнаты матерчатой ширмой закутке и казалась мне невероятно, неприлично старой. Она и правда, когда я родился, была уже сильно немолода, хотя прожила еще долгие годы. Марфуша жила в вечном, торжественном, как мне казалось, полумраке. И лампочка у ее изголовья мне чудилась лампадой. Оттуда, из матерчатого закутка, всегда доносилось тихое бормотание, – она читала молитвы. Бабушка гордилась Марфушей, не ее богомольностью, конечно, а самоотреченной преданностью семье. Со смертью Марфуши для моей честолюбивой Бабушки, словно бы, лопнул один из важнейших узлов самоуважения. «Верный дворовый человек», – посмеивался Отец, любивший свою старую няньку. Впрочем, при всей своей тихости и неотмирности, Марфуша, как оказалось, имела свое мнение по всем поводам семейной жизни. Я это понял с годами, когда научился отличать ее молитву от осуждающего ворчания. Но чтобы понять причину ее недовольства, надо было слишком уж внимательно прислушиваться к неразборчивому бормотанию, чем я себя, конечно, не утруждал. К богомольности Марфуши в семье относились, как к тихому помешательству, впрочем, безвредному и даже заслуживающему некоторого уважения. Только с Дедушкой они понимали друг друга. После его смерти она часто ходила на кладбище и подробно рассказывала ему о каждом из семьи, утаивая неприятное и огорчительное. Марфуша нанимала кладбищенского псалмопевца и после еврейской молитвы молилась за Дедушку по-христиански.
Так вот, моя Мама была уверена, что эта незаметная Марфуша потихоньку окрестила меня в младенчестве. Тайну моего крещения Марфуша унесла в могилу, но не косвенное ли доказательство тому мое влечение к христианству? А ведь чем меня мог привлечь Бог набожных старушек, мерцавший с мутных икон, столь чуждый бодрому времени моего детства? Не вела ль меня марфушина молитва? А я ведь почти не замечал старуху, относясь к ней, как к предмету обихода. Это не в уничижительном смысле – я уважал добротную старую мебель нашего дома и древние, как мне казалось бытовые вещицы. Старуха не настаивала на общении и не проявляла своих чувств, она и вообще мало проявлялась, тем отличаясь от почти всех членов семьи и сходствовала с Дедушкой. Наверняка она ко мне как-то относилась, возможно, любила, как всех причастных к семье. По крайней мере, живо отзывалась на редкие вспышки моего к ней интереса, случавшиеся в детстве. Помню, как старуха мастерила для меня каких-то деревенских тряпичных куколок или делала вид, что прилежно учится правописанию под моим наставничеством, – она умела писать только печатными буквами. Возможно, роль Марфуши в моей жизни больше, чем мне казалось. И вот теперь я с поздним раскаяньем отношу ее к родным душам, глядящим на меня с небес. Молись за меня, Марфуша. Я же завершу тобой эту запись, а потом еще скажу о Дедушке.
