Матери прямо там, на месте, плохо стало от такого безобразия. Наташку она за руку в дом отволокла, ногой в лаковой туфельке наскоро могилки забросала, а всех кукол вообще от греха подальше в свою сумку побросала, чтобы в городе в мусорку выкинуть. Перед отъездом долго плакала толком непонятно от чего, глядя в окно на прыгавшую по двору дочь.
Мать уехала, а Наташка в отсутствии кукол принялась занялась хоронить павших цыплят. Каждому семечко в могилку положила и пёрышко от мамы-курицы. Откуда такие правила взяла, сама и не задумывалась. Так надо в дальнюю и неведомую дорогу провожать, вот и всё. Чтобы спокойнее было.
Прервала эту сакральную и полумистическую историю беспартийная, но сочувствующая бабушка почти сразу после отъезда Наташкиной матери. Прервала жёстко и решительно, как сама жизнь. Действовала она крепкой и мозолистой правой рукой, приговаривая:
– Живи и жизни радуйся, пока маленькая! Живое – живым, а мёртвое – мёртвым!!!
После этого Наташку разом и отпустило. И страх куда-то пропал совсем. На кладбище она больше не ходила, а остаток лета провела, играя с другими детьми на берегу широкой ленивой речки за окраиной деревни. Только иногда сбегала от всех, ложилась за сеновалом на газон и, построив из только что сорванной травы шалашик для головы, долго-долго бездумно смотрела сквозь стебли в бездонное синее небо с мохнатыми бычками облачков. Так тоже было хорошо, спокойно и легко…
А потом она выросла, и всё у неё стало относительно хорошо. И пошла у неё жизнь по накатанной. Как у всех взрослых. А кому там чего накатано – это каждый в своё время обязательно узнает…
На заборе детской площадки одиноко болтался на ветру тонкий зелёный шарфик, забытый кем-то из детей. Его очертания сквозь навалившуюся темноту напоминали Сашке маленькую, попавшую в плен лесную змейку. Ей очень хотелось ускользнуть домой в уютные заросли, но кто-то недобрый примотал её к равнодушному телу ржавого столба и оставил в беспокойных сумерках.
Сашка придумывал эту историю, задумчиво водя указательным пальцем по стеклу с крупными каплями зарядившего ещё с утра дождя. Делать всё равно было нечего.
Последних детей, деловито натягивающих на себя шапки и капюшоны, утомлённые понедельником родители разобрали пару часов назад, около шести. В начале седьмого Валентина Ивановна прибрала к стене игрушки и застегнула на все пуговицы своё длинное колючее пальто. Потом заверила Сашку, что отец скоро за ним придёт, и оставила его пришедшему на смену сторожу. Тот, по меркам Сашки, являлся человеком невообразимо древним. Имени его он не знал, а спрашивать показалось неловко.
Сторож наказал Сашке сидеть тихо и ушёл по ночным делам, предварительно потушив в группе свет. «Электричество экономит», – тоскливо и обиженно подумалось ему. В сгустившейся темноте пространство группы напоминало таинственную пещеру. Игрушки, аккуратно выстроенные вдоль стены, совсем не манили. Наоборот, казались грозными и строгими, того и гляди оживут. Играть в них без привычной компании не хотелось. Хотелось домой к телевизору и раскраскам, в хорошо знакомый маленький и тёплый уют.
В садике на вечер Сашка оставался не в первый раз. Родители работали здесь второй год «по вызову» на новом химзаводе. Мать ходила по сменам, а отец трудился в загадочной «пусконаладке». Заботливые бабушки и дедушки остались в родном Нижнекамске. В этом городе забрать его из детского сада могли только папа и мама, но сейчас и их не было. Мама сегодня работала во вторую смену, а отец, как всегда, задерживался.
