Перед домом Хромого Менделя в окружении местных полицаев, зажав уши ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на земле старик Мендель, а рядом с ним, обезумевшая от горя и бессилия, рвала на себе волосы его жена Голда. Старуха умоляла пустить ее в дом, к истошно кричащей внутри дочери, но полицаи только смеялись и при каждой попытке Голды прорваться к двери грубо отталкивали ее от входа винтовками.
– Да что ты, старая, разошлась так? – под общий хохот с издевкой успокаивал Голду здоровый красномордый мужик с винтовкой наперевес. – От этого еще никто не умирал. Хоть раз в жизни попробует настоящий хер, а не стручки ваши обрезанные. Вот попомни мое слово: завтра сама прибежит просить добавку.
– А ты чего, жидок, уставился? – дыхнул он перегаром в сторону проходящего мимо и подгоняемого прикладами Иосифа. – Или твою женку за компанию тоже по кругу пустить? А?
Ривка сильней прижалась к мужу, а Иосиф, решив не испытывать судьбу, лишь опустил голову и ускорил шаг.
Синагога было забита до отказа. Те, кого привели раньше, расположились на скамьях и стульях, остальные либо стояли, либо сидели прямо на полу. Приказ коменданта держать окна закрытыми превратил нахождение внутри здания в невыносимую пытку. В помещении стояла страшная духота. Очень хотелось пить. Кто-то то и дело проталкивался к выходу, припадал к щели под дверью и делал несколько жадных глотков свежего воздуха, а потом возвращался на свое место. От нехватки кислорода люди стали падать в обморок. На крики о помощи к ним тут же спешили местный доктор Мейер Френкель и аптекарь Мендель Шлосберг. Доктор чудом успел прихватить с собой из дома свой неизменный потертый саквояж с лекарствами и инструментами и сейчас корил себя за то, что не догадался упаковать в него больше лекарств. Прижимая к груди свой жизненно важный груз, он без устали протискивался сквозь толпу из одного конца синагоги в другой, пытаясь хоть как-то облегчить страдания наиболее в нем нуждающихся.
Люди еще не отошли от шока насильного заточения и пережитых ими унижений. Кто-то вздыхал и плакал, кто-то вполголоса ругался и проклинал, кто-то тихонько молился. Матери успокаивали плачущих детей. Молодые присматривали за стариками. Качая на руках, кормила грудью своего малыша Соня Мазас. Держась за сердце, хватал ртом спертый воздух Соломон Зильбер. Придерживая огромный живот и обмахивая платком мокрое от пота лицо, широко расставив ноги, сидела на стуле беременная Златка Лин. Рядом, не зная, как избавить от страданий жену, бесполезно суетился будущий отец.
Слух о том, что произошло с дочкой Хромого Менделя, распространился моментально, и, когда наконец привели старика с Голдой, все разом затихли, обратив в их сторону полные сострадания взгляды. Родители ввели под руки свою красавицу дочь Мирьям в изодранном в клочья платье и с опухшим от слез и побоев лицом. Девушка дрожала всем телом. Она шла, скрестив руки на груди и обхватив ими себя за плечи, пытаясь таким образом прикрыть наготу под разорванным платьем, то и дело наклоняя голову к тыльной стороне руки, чтобы промокнуть сочащуюся из разбитой губы кровь. Люди потеснились, уступая пострадавшим место на скамье, а кто-то из мужчин тут же накинул на плечи девушке свой пиджак.
– Ну надо же, подонки! Клог аф зей> [42], – грозя кулаком в сторону двери, разразилась проклятиями Песя Зубович. – Как можно так издеваться над людьми? Неужели нет на них управы? Гехаргет зол зей верн
