– Золс ту зайн гизунд> [53], Мойше-Бер. Что бы мы без тебя делали? – восхищаясь мудростью своего лидера, одобрительно загудела толпа и пришла в движение.
Женщины с детьми переместились на женскую половину, мужчины сплотились у бимы. Каждый то и дело бросал полный мольбы и надежды взгляд на створки ковчега, за которыми хранилась святая святых любой синагоги – драгоценные свитки Торы, та незримая нить между людьми и Богом, на которую все сейчас так надеялись.
И, презрев тесноту и неудобства, презрев невыносимую духоту, приправленную тяжелым запахом пота и испражнений, презрев голод и жажду, молились евреи неустанно два дня и две ночи. И, раскачиваясь в такт молитве, просили, просили, просили. Они верили: Он поможет, Он спасет. Какой же отец отдаст своих детей на заклание? И были их мольбы услышаны. На третьи сутки распахнулись двери узилища.
– Выходи! Стройся в колонну по четыре! – рявкнул в проем двери возникший на пороге Арнольд Цукурс. – Давайте, давайте, живее. Или понравилось собственное говно нюхать?
Люди осторожно выходили на улицу, после полумрака синагоги щурились от яркого солнца, одновременно ощущая головокружение от переизбытка хлынувшего в легкие кислорода. Несколько местных полицаев сноровисто строили выходящих в колонну по четыре. Почти все население Силене пришло посмотреть на изгнание ненавистных евреев. Кто-то откровенно радовался, кто-то радовался в душе, но были и такие, кто не радовался вообще, понимая, что происходит вопиющая несправедливость, за которую когда-то придется расплачиваться. Среди таких был Федор. Он стоял, понурив голову, и мял в руках свою старую кепку. Рядом, запряженный в телегу, доверху нагруженную еврейским добром, так же понурив голову и изредка всхрапывая, стоял Темка. Всего в ряд стояло пятнадцать загруженных подвод, предназначенных для сопровождения евреев до места их нового проживания.
Последним из синагоги вышел Мойше-Бер и с ним еще несколько мужчин. На плечах они выносили свитки. Арнольд Цукурс было воспротивился, но стоящий поодаль комендант Приекулис махнул рукой, и евреи со своим драгоценным грузом заняли место в строю. Убедившись, что в помещении никого не осталось, Приекулис отдал распоряжение одному из своих подручных пересчитать людей.
– Сто восемьдесят семь! – закончив подсчет, выкрикнул полицай.
– Должно быть сто восемьдесят шесть, – сверился со своим списком Приекулис.
– Он, наверное, себя тоже посчитал, – под общий хохот предположил кто-то из полицаев. – Слышь, Андрис, становись в строй.
– Да пошел ты… – огрызнулся Андрис. – Если такой умный, иди сам пересчитывай.
– Ладно, – прекратил перепалку комендант, направляясь к середине строя. – Сто восемьдесят семь, так сто восемьдесят семь. Больше – не меньше, – а про себя подумал: «Посторонние в этот строй не встанут. Дураков нет».
– Так, евреи, внимание! – Приекулис открыл папку с какими-то бумагами и посмотрел на стоящих перед ним измученных голодом и жаждой людей.
В глазах одних читался страх перед неизвестностью, в глазах других – надежда на лучшее. Ведь как бы плохо ни было, всегда может быть хуже, а если уж совсем плохо, то когда-нибудь обязательно будет лучше. Вдохновляя других своим примером, невозмутимо стоял в первом ряду ребе Мойше-Бер. Его спокойствие вселяло в людей надежду и уверенность. Все верили в то, что молитвы были услышаны и все обойдется. Приекулис откашлялся и громко зачитал:
