Для него смерть – естественный, необходимый компонент жизни: без ежеминутной возможности смерти жизнь не была бы так сладка: «Перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал».
Хвала тебе, трагедия, хвала тебе смерть, вы нужны жизни, вы ее обостряете, вы даете ей соль.
«Итак – хвала тебе, Чума» – и это тоже Пушкин.
Пушкин до последнего вздоха (при всей глубине и трагизме жизни) умел держаться на поверхности. Умел ходит по ступенькам, одного не умел (и не хотел) – сидеть на них.
Он шел по пучине и не тонул, брел по морю, как посуху, хотя знал и видел, какое оно глубокое и темное.
А Тютчев после него погрузился в глубь – в смерть, в вечность.
Да, мысленно, философски Пушкин знал о глубине жизни, но не всматривался вниз, где подводные камни. А смотрел вверх, в небо и упустил камни подводные из виду, и разбился (об окружающий быт). Прав, десятки раз прав Борис Пастернак, когда говорит, что раньше думали, что поэзия – это высокие горы, а за поэзией – то надо нагнуться.
Незаконченная глава «Отрывки из путешествия Онегина» – в нем сильное желание Пушкина (чем не взгляд на себя со стороны?) привести праздное существование Онегина на очные ставки и прямые столкновения с русской жизнью и русской землей, как деятельных и усердно хлопочущих явлений. Онегин является здесь с другой стороны, с тоскою, что много еще сил, здоровья и жизни, а девать некуда!:
«Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? Ах создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка…
Чего мне ждать? Тоска. Тоска!»
Живая и энергичная натура поэта тоской не хочет заканчивать жизнь. И борется он с собственной душой, в которой тоска стала неотъемлемой частью, и негодует, что мелочность среды усиливает питание такого душевного осадка:
«Какие б чувства не таились
Тогда во мне – теперь их нет;
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, вод края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страдания…
Другие дни, другие сны!
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Иные мне нужны картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор.
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи,
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых…
Теперь мила мне балалайка,
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака;
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой…!
Чем эти строфы – не ключ к самому Пушкину и к нашей русской натуре, поразительной и прелестнейшей смеси самых разнородных ощущений, колориту чувств с особенной, самобытной красотой, вечно свежей и всегда молодой. И здесь же рядом, параллельно, – повесть «Выстрел» (как предчувствие пули Дантеса), в которой страшный призрак Сильвио с его мрачной сосредоточенностью в одной мстительной мысли. Словно Пушкин знал о каком – то тайном законе, по которому все недолговечно, все, что несет высшие стремления и многообъемлющий идеал.
***
