Я вспомнила письмо в котором моя подруга из Кутаиси писала о том, как она всех нас любит, как за нас переживает, как желает добра и мира. И аккуратно вопрошала, не хотим ли мы переехать в Россию, сменить обстановку и начать новую, яркую жизнь? Писала и о том, что, несмотря, ни на что она всегда будет нас помнить и сетовала на то, что очень нехорошо, когда паны дерутся, а у холопов чубы летят.
Какие холопы, какие чубы, какие паны? Признаться, недоумённо пожимая плечами, я вертела в руках письмо из далёкого города Кутаиси.
Это было в мае месяце.
Два месяца спустя, увидев на улице первый танк, я рванулась домой и, судорожно всхлипывая, перечитывала то письмо. Теперь, задним числом, стало ясно, о чём в нём говорилось. Но я читала его другими глазами, с душевным надрывом. Чуть позже, когда синеватое пламя быстро поглощало ровные строчки письма, написанного с орфографическими ошибками, я чувствовала, что горит не письмо. Синим пламенем, горела прошлая жизнь. Пусть со своими неурядицами, пусть суетная, но мирная.
Мы не стояли на пороге войны. Мы ворвались в неё стремительно, на полном ходу споткнулись о безысходность.
Вот тогда-то и почувствовалась острая зависимость от обстоятельств. И жизнь, которая была ценной, в один миг потеряла значимость. И всё-таки, то, что сейчас принято называть грузино-абхазским конфликтом трудно назвать конфликтом. Ещё труднее назвать войной.
Нет определения, которое могло бы с точностью охарактеризовать данный период. Но для нас, обывателей, происходящее казалось тяжким беспросветным сном.
Наше поколение шестидесятых, воспитанных на фильмах о Великой Отечественной войне, выработало своё представление об армии, где дисциплина и порядок стояли на первом месте. Дедовщина, если таковая и имела место быть, была завуалирована, прикрыта надёжным покрывалом молчания руководящего состава.
Но, когда видишь людей в камуфляжной форме с небрежно свисающим ремнём, с расстёгнутой курткой, а то и вовсе с голым торсом, разукрашенным татуировками, обвешанных оружием с ног до головы и при этом беспечно попивающих пиво, становится не по себе.
И что можно ожидать от вооружённого человека, если его глаза бессмысленно впиваются в твоё лицо?
Сравнение с армией подобного подразделения весьма отдалённое. И поэтому город кажется оккупированным не действующей армией, а армией анархистов, где даже Батька залил зоркие глаза изрядным количеством спиртного.
Володя появился поздним августовским вечером.
– Ребята! Что будем делать?
– А что делать?
– Вы своё сокровище, куда девать будете? Я в Адлер перевожу. Если желаете, у меня в машине места хватит, давайте, и ваше добро переправим.
– Ты у кого оставишь?
– У друзей.
– Нет, мы не рискнём.
– А как прятать будете?
– Зачем? – Я соображала туго. – Неужели, всё так серьёзно?
– Вы, что, сами не видите, что происходит? Сегодня ещё спокойно. Но для мародёров замков не существует. Не мне вам рассказывать, сколько это стоит, – Володя ткнул пальцем на полки с раковинами.
– Знаешь, я подумала. Обычно, если вещь прячут, значит, она имеет ценность. Но если оставить на виду, никто и внимания не обратит. Я не думаю, что среди НИХ есть эстеты.
– Глупо! Посмотри, это же целое состояние!
– Кто знает цену этого состояния? Им и в голову не придёт. Вот чего не боюсь, так это того, что раковины растащат. Не чувствую опасности. Вот тут, – я постучала себя кулаком в грудь. – Спокойно тут.
