Но у мужа теснота естественнее и с перспективой – молодая семья рано или поздно вырвется на простор. А здесь – надрывнее и глуше.
Но она – ни в какую. Не вернусь – и всё. Нажилась. Хватит.
Впоследствии Павел понял: вот эта тихая, но принципиальная гордость, что вынудила его отвергнуть человечество и возвыситься над ним ради его спасения, она у него от матери.
Та тоже себе на уме была. Если словит на что обиду – никогда не забудет и не простит. С сестрой Аней двадцать лет не общалась буквально из-за одного брошенного той слова – а какого, уже и не вспомнить – до собственной смерти.
Анна Анатольевна так потом толком и объяснить Павлу не смогла, из-за чего она с его матерью столько лет на ножах жила, без единой весточки и доброго слова. Сложилось так – вот и всё.
При всей своей рассудительности и проницательности за всю жизнь Павел так и не сформировал определённого отношения в матери. Сказать, что он её не любил – нельзя. Ничего плохого она ему не делала. Заботилась, как могла, растила. Сказать, что любил – тоже неправда. Потому что за всю жизнь они толком и не общались.
Чтобы вот так сесть, и час-другой проговорить о чём-либо, пусть о ерунде последней – такого не бывало. И пятнадцати минут не беседовали. Слово, два, три – что она ему, что он ей – и не более.
При этом он искренне уважает её за это невмешательство в собственную оболочку. За это величественное равнодушие.
Из-за чего мы так суетны и беспокойны о настоящем и будущем собственных детей? Да потому что они – мы сами. И каждый их взлёт – наш взлёт, и каждое их падение – наше падение. Их радости – наши радости, их боли – наши боли, причём многократно усиленные и помноженные.
Чёрт с нами, рассуждаем мы не вполне проявлено и косноязычно, плевать на наши ошибки и тупики, но пусть хоть дети без них обойдутся. И нервничаем, и суетимся, и на стены кидаемся от плохих новостей и невозможности подлатать жизнь своих чад, подштриховать её и сделать лучше.
А вот Мария Анатольевна имела то ли мужество, то ли просто природную глупость, чтобы держать единственного сына на расстояние. И об окровавленных коленках вроде как не особо переживала, и о двойках в дневнике. Посмотрит, подумает, не торопясь перевяжет ссадину, не торопясь закроет дневник – и единого слова не молвит.
То ли притворялась такой, то ли на самом деле была.
А, быть может, видела в сыне то, чего не замечали остальные? Мудрости, расчётливой обособленности, твёрдости духа и крепкого внутреннего стержня. Видела, понимала и не вмешивалась, опасаясь испортить.
Павел и сам не ответит на это наверняка: то ли ум и тактичность стояли за ней, то ли просто пришибленность, испуг перед жизнью и нежелание в неё вмешиваться.
Дядя Валера, в то время школьник, вот кто стал для Паши главным наставником и другом. Невольным наставником и необязательным другом. Именно благодаря ему Павел осознал необходимость сопротивления как основной жизненной парадигмы. Сопротивления людям, обстоятельствам, природным явлениям, научным и философским идеям, времени, пространству и каждому чужеродному атому в этом абсурдном мире.
Нет, дядя Валера не был злодеем и садистом. Обыкновенный пацан с самыми ординарными потребностями и развлечениями.
Простой. Туповатый.
Ну, накормил как-то раз Пашу какашкой – так ведь не своей собственной, а пашиной же. Это нормально. Некоторые всю жизнь говно хлебают – и ничего. Ладно бы собственное, так ведь чужое. Жуют и не морщатся. Ну а что – выживать надо как-то.
