– Знаете, Володя, – обратился вдруг к Кокину Лурье, протянул ему пол граненого стакана коньяку и продолжил: – Современные люди похожи на поумневших Адама и Еву в раю. Они понимают, что запретный плод им есть нельзя – иначе изгнание, но в то же время не прочь узнать, какой же он на вкус. Хотя бы с чужих слов, хотя бы чужими руками – но прикоснуться к запретному плоду, погладить по шершавой, гладкой кожице, испытать эффект присутствия – согрешить, не греша. Это ли, друг мой, не самый сладкий грех – согрешить умственно, но не физически?
Мамука, не вступая в разговор, внимательно разглядывал Володю.
– Это так верно, Володенька, ох как верно, – тяжело вздохнул Шварцман, затем залпом выпил рюмку коньяка, поморщился и, не закусывая, печально продолжил: – Мы с вами, друзья, торгуем иллюзиями. Иллюзиями греха, праведности, лжи, правды, любви, ненависти – иллюзиями всего, что составляет обыденную жизнь. Правда именно в этом. Мы живем в обществе, в котором счастье – норма. Мы сыты, здоровы, мы, в принципе, если не зарываться, можем удовлетворить любые насущные моральные и физические потребности.
А умных людей это раздражает. Ежедневное счастье пресыщает, хочется испытать нечто другое, прямо противоположное. Но заметьте, Володенька: только испытать! Наше общество достигло поистине невиданных высот. Скажем, во времена Средневековья человек, даже знатный, не всегда был сыт, не умел читать, мог запросто отдать концы от любой простуды. Я уж молчу о личной гигиене: и мужчины, и женщины смердели, как мокрые псы. А что сейчас? Любой современный лох живет лучше, чем средневековый король Франции или Государь всея Руси. Все сытые, обутые, образованные… Прогресс налицо. По нормам средневековья все счастливы, а по нынешним – нет. Жить стало невкусно! Поэтому, Володенька, мы с вами – те кудесники, кто перышком искусства щекочет горло пресыщенного современного общества, заставляя его вновь возбуждаться при мысли, что оно еще не все удовольствия испытало и не всё в этой жизни перепробовало. А в вас, Володенька, с вашим необычайным даром самоанализа и самокопания, с вашей богатой фантазией, я чувствую большую потенцию к таким формам самовыражения, которые заставит общество о вас говорить. Это как минимум, а как максимум – боготворить вас или ненавидеть, что, по-моему, одно и то же.
– Дзалиан карги4! Ну так випьем жэ за талантлывого русского парня Валоду! – с ярко выраженным грузинским акцентом предложил издатель, неожиданно прервав плавную и размеренно журчащую речь Шварцмана. – Штоб его пэрвая повэст принёс мнэ хароший дэньги, а эму – хароший ымя, штоб оно было эцклюзывным ымэнэм автора, ыздающэгося только в моем издатэлствэ.
– За вас, Володенька, за вас и за вашу дружбу с Мамукой, – хором произнесли Шварцман и Лурье. Все весело чокнулись и залпом выпили содержимое своих рюмок и стаканов. От коньяка Кокин, не привыкший к большим дозам алкоголя, совсем захмелел и, запинаясь, спросил Хуяшвили:
– Скажите, Мамука, а почему у вашего издательства такое странное название – «Инферналь-пресс». Вы что, в чертей верите?
– Ха-ха-ха, – раскатисто рассмеялся издатель, красноречиво перемигнувшись со своими приятелями-собутыльниками, а затем с загадочным видом поднял палец вверх и, еле сдерживая смех, произнес:
– Ми ар вици5! Патаму шта я чертов ыздатэл. Ия пакупай, как Мэфыстофэль, маладой Фауст и на этам дэлай нэплохой гэшэфт. Дагаварымся о цэна – куплю и тэбя. Ауцилеблад исэ гавакетэб
