Я предложил позвонить в «Некст», чтобы они срочно доставили красный костюм. Но мама пренебрежительно отмахнулась:
– Как же, привезут!
Но я все же позвонил Найджелу на мобильник, и он обещал сделать, что сможет, хотя и предупредил, что «все красное идет на ура», и напророчил, что лейбористы одержат оглушительную победу. Я попытался рассказать ему о моем секретном информаторе Фреде Гиптоне, но связь прервалась. Я с раздражением обнаружил, что часть пролитого Уильямом молока просочилась в микрофонные дырочки.
В еще большее раздражение я пришел, когда Уильям отвлекся на Нового Пса и перевернул вторую миску с кукурузными хлопьями; отвратительная смесь из сахара и бурого молока закапала прямо на ширинку моих светло-серых хлопчатобумажных брюк. Я подскочил к раковине, схватил тряпку для мытья посуды и вытерся, но в складках тряпки таилась иная, еще более мерзкая субстанция – вероятно, апельсиновый сок, – и эта субстанция добавилась к пятну от кукурузных хлопьев. Слившись, они трансформировались в огромное пятно, наглядно свидетельствовавшее о застарелом недержании мочи. Я огляделся в поисках стиральной машины, но вспомнил, что она является предметом судебного разбирательства и в данный момент пребывает в лапах производителя. Еще одна работенка для Чарли Давкота.
– Можешь позаимствовать брюки у отца, – посоветовала мама.
Я разразился демоническим хохотом при мысли, что меня увидят в отцовских брюках.
– А где он, кстати?
– Наверху, в постели. У него клиническая депрессия, – без всякого сочувствия сказала мама.
– И чем она вызвана? – спросил я, когда мы поднимались по лестнице (усеянной мириадами игрушечных и смертельно опасных машинок).
На лестничной площадке мама понизила голос:
– Во-первых, он знает, что больше не будет работать, во всяком случае, на нормальной работе. Во-вторых, у него геморрой и он боится операции. В-третьих, он уже три месяца как импотент.
Из спальни донесся вопль:
– В-четвертых, его достала долбаная жена, которая выбалтывает интимные подробности всем встречным-поперечным!
Мама распахнула дверь спальни.
– Адриан – это тебе не встречные-поперечные! – завопила она в сигаретную мглу.
– Зато парень из долбаного видеопроката – он самый и есть! – проревел отец.
Уильям бросился на распростертое тело моего отца и горячо поцеловал его. Отец пробормотал:
– Этот малыш – единственная причина, почему я еще не покончил с собой.
– Что значит «покончил с собой», дедушка? – спросил Уильям, расстегивая пуговицы на пижаме отца. (Его физическая ловкость иногда воистину поражает.)
Я тут же вмешался – очень в духе моих родителей прочесть лекцию о суициде ребенку, не достигшему трехлетнего возраста.
– «Покончить с собой» означает… означает… стать лучше, – солгал я. – Кстати, тебе не станет лучше, если отдернуть занавески, открыть окно и впустить в комнату божий свет и свежий воздух? – спросил я у отца.
– Нет, нет, – захныкал он. Затем с интонацией Бланш Дюбуа добавил: – Нет, нет, я не люблю свет.
Я окинул взглядом комнату и понял, что маминого хаоса из книг, журналов, косметики и кремов в спальне больше нет. Единственный признак какой-либо индивидуальности – папин пузырек с транквилизаторами. Мои родители явно спали порознь.
– А вылезти из постели и поехать со мной на избирательный участок ты не желаешь? – любезно осведомился я.
Отец застонал и уткнулся лицом в стену. В среду 2 апреля 1997 года я заметил на его голове лысину размером с пятипенсовую монету, во время нашей последней встречи лысина была размером с диабетическое печенье («Маквитиз»).
