Агония земного сплава - страница 22

– Надя! – я изумленно смотрела на Антонину.

– Ну что ты стоишь, глазенками-то лупаешь, Надя? В цех-то знаешь дорогу?

– Нет!

– Догоняй! Я в дверях тебя подожду, а то заблудишься еще, чего доброго!

***

Я скромно присела во втором ряду. Сзади еще было ряда четыре таких же сколоченных стульчиков. Через промежуток, размером в один стул, ряды стульчиков повторялись. Впереди перед доской стоял стол, покрытый лаком.

– Слова-то у тебя какие! Жизнеутверждающий лозунг, – Тоня насмешливо повернулась ко мне и хмыкнула: – Это ты про ту мазню, что ли? Что сверху в рамке?

– Антонина! Ну почему мазня-то? Сократ не мазал – он знал, – я внимательно посмотрела на Тоню.

– Слушай, ты, умная что ли?! Лозунг! Сократ! Антонина! Ты точно видела, куда пришла-то? Это не богадельня и не кружок для белошвеек. Здесь пахать надо, а не разглагольствовать. Нет здесь тех, кто хочет и ищет. Мы уже все нашли. Эти словечки – как издевка над нами. Выше головы не прыгнешь! Шихтовщиком устроилась сюда двадцать пять лет назад – шихтовщиком и вынесут отсюда. Нам детей поднимать надо, понимаешь? Жрать надо. И хуярить нам здесь до конца дней своих. А ты вон – за воротами иди и разглагольствуй! Пока не поздно еще, – Антонина гневным речитативом выплеснула на меня злобную тираду, как будто долго-долго репетировала, готовилась, а на сцену ее просто выпихнули и тем самым застали врасплох.

– А что за воротами, Тоня? – Я, оторопев от неожиданной резкости, схватилась за спинку стоящего впереди стула.

– Да иди ты! Вы все сначала такие. Умные, – Антонина отвернулась от меня, достала из кармана леденец и, развернув его, закинула себе в рот. – Конфетку будешь?

***

Дверь со страшным грохотом распахнулась, и в помещение влетел мужчина в белой каске и сожженной сбоку фуфайке. В правой руке у него была пачка зашарпанных журналов. Он показался мне молодым, стремительным и резким. Журналы он раздраженно отбросил на стол, фуфайку рывком повесил на вешалку, которую прибили прямо рядом с доской. Белая каска, по-видимому, была его гордостью, потому что он бережно ее снял, аккуратно сдул пылинки и повесил на фуфайку. С его головы на нас смотрел еж, всклокоченный и давно не стриженный.

– О, Тонька, ты здесь уже? Что приперлась-то рань такую? Дробилка стоит первая, знаешь? Была уже там? – все той же правой рукой он, как мог, попытался пригладить свой ежик.

Тонька зевнула.

– Не приперлась, Сергунчик, а соизволила явиться, блядь! Нет, не знаю еще ничего. Дай-ка сменный журнальчик, почитаю хоть, что там пишут. Вон, вишь? – Антонина кивком головы показала в мою сторону. – С дозировщицей твоей новой вожусь. Она даже не знала, как в цех войти. Понаберут белошвеек, блядь!

– На, почитай-ка! – он разворошил кипу журналов и, найдя нужный, в синем переплете, протянул его женщине.

– Как зовут? На какую?

То, что вопрос адресован мне, было понятно, потому что как зовут бригадира шихтового отделения, мужчина знал – он обращался к ней по имени. В помещении присутствовали мы с Тоней, он и рамки. Однако у меня возникло ощущение, что мужчина обращается к журналу в коричневой обложке, потому, что задавая свой вопрос, он внимательно склонился над его содержанием, а в мою сторону даже ни разу не взглянул.

– Надя. Не знаю.

– Останешься после пятиминутки, Наа…

От удара входная дверь помещения чуть не слетела с петель. На этот раз в нее хлынула перемешенная ватага в оранжевых касках. Вместе с ней в помещение ворвался смачный мат и грубый хохот. Воздух покачнулся от резкого смешения запахов пота, грязи и грубости.