AI JOLY - страница 2

Мой отец всю жизнь боролся за иной, наш собственный путь развития цифровых маленьких языков, таких как, например, бахаса и иврит, сделавших значительные успехи в собственной цифровизации. Но мой отец был всего лишь лингвистом и, признавая важность развития собственных больших языковых моделей и их практического применения, плохо разбирался в искусственном интеллекте и том, как его использовать для обозначенных им задач, поэтому он вырастил меня, воспитал и обеспечил мне образование разработчика цифровых интерфейсов, специалиста по нейробототехнике, то есть профессионала с гораздо большим практическим применением лингвистики в её современной форме. Однако и я не смог сопротивляться всеобщему проникновению русского языка непосредственно к нам в мозг, и теперь мы имеем то, что мы называем Айнурами, Айданами и Айгулями.

И тогда мне осталось только одно: заняться популяризацией обречённого на вымирание. Я стал писать про Казахстан, его историю. Наивные романтические романы о временах и людях силы, когда язык и культура были на подъёме. Тема, которая когда-то была популярна, впрочем, в довольно узких кругах.

В узких кругах вертелись любители средневековой экзотики, казахского рыцарства, которого никогда не существовало, благородного самурайства с собственным степным кодексом чести. Всех этих батыров, которые в живописных стальных доспехах побеждали многотысячные армии всех этих джунгар и китайцев с пушками. Я писал о народе, возглавляемом благородными мужами, мудрыми, справедливыми, биями.

Мой собственный национализм давно утратил ориентацию в пространстве категорий добра и зла. «Nietzsche Духом» – так меня звали в Телеграме – провозглашал во мне героев и героику весьма спорного и довольно малозначительного содержания, зато энергичную и весьма радикально настроенную против колониальности. Словно сотканный из ткани эксцентрики, я отрицал почти всю историю Казахстана в том, что касается чингизидской династии, их централизованной власти и ключевых событий типа присоединения к Царской России. Для меня Абулхаир и его последователи предали нацию и быстро смешались с великорусской доктриной, а непосредственно институт ханской, то есть чингизидской власти, превратился в такую же систему угнетения моего народа, как самодержавие (впрочем, особого противоречия между этими понятиями я не нахожу и поныне, ведь русское самодержавие de jure наследует золотоордынской концепции ханствования-княжения и сюзерено-вассальным взаимоотношениям участников). Авторитет и легитимность казахский ханов начиная с Абылая я отрицал; притязания Кенесары на ханство над всеми казахами считал незаконными (что не мешало мне при случае просить вернуть его голову); выросшую из ага-султанства и прокси-ханствования (или прокси-царствования) казахскую интеллигенцию в лице Абая, Шакарима, Чокана Валиханова и Алихана Букейханова я тоже ни в тиын ни ставил.

Таким образом, моя собственная деконструкция истории нации представляла собой огромную дыру в центре Центральной Азии, место ядра цивилизации, которую заполняло полудикое население с тенгрианским мировоззрением, номадическим образом жизни и весьма ограниченным объёмом кодифицированной культуры. Такие ценности моего народа, за которые я привык держаться, как, например, шежiре, генеалогия казахских племён и родов, быстро теряли смысл, оказываясь лишь частью мощного этногенеза монгольского суперэтноса (всех этих джелаиров-жалаиров, дуглатов-дулатов, не говоря уже о кипчаках, найманах, кереях-кереитах и прочих