После мартовской нескончаемо переменчивой погоды – ветров и морозных утренников – наступили погожие апрельские дни, солнце поднималось всё выше, и почва начала потихоньку прогреваться. Иван окинул взглядом поле. По времени уже было начать обработку почвы, потому что пробилась первая сорная трава – мятлик и ежовник. Иван взял в ладонь горстку земли, сильно сдавил в кулаке так, что превратилась в комок, и уронил. Комок рассыпался. «Да, пора! – вслух подтвердил Иван. – Сырость почти вся ушла, на неделе можно начинать». Он, довольный хотя бы этим, повернул назад.
Викулов уже подходил к дому, как навстречу попалась старуха Козырева. Старуха, как старуха, но не совсем такая, как другие старухи, потому как с виду обычная, жила все же непривычно. Водился за нею грешок – она не просто выпивала, но была запойной, тогда словно кто-то невидимый срывал с неё покров благообразия, её прорывало, без умолку болтала, неся что ни попади, а то и вовсе чудила. И обращались к ней не по имени-отчеству, не фамильярничая даже, а прозвищем – Кена. Пристало оно к ней из-за того, что из живности у неё была всегда только одна коза, даже когда меняла её, то у новой козы кличка оставалась прежней – Кена. Так и прилепилось к самой хозяйке: Кена. Была она одинока, односельчане относились к ней по-разному: кто-то посмеивался-подтрунивал, кто-то жалел, а кто-то откровенно стеснялся ее присутствия и сторонился, но для всех встреча с нею не была особенно желанной. Иван исключением не был. Он с детства знал Козыреву, помнил приписываемые ей слова, фразу, ходившую среди сельчан: «Каждый человек одинаково умный и дурак, вот и все вы не умнее меня будете». Многие повторяли частушки, которые она либо сама сочиняла, либо где-то слышала, вроде такой, когда однажды стала петь после того, как ездила к кому-то в Ленинград:
По их Питеру гулять, -
воды по колено;
питерского целовать,-
брать с собой полено.
Ивану с детства запомнилась другая:
Слушайте меня, ребята.
нескладушку буду петь:
на дубу свинья пасется,
в бане парится медведь.
Вот и теперь, завидев Ивана, Кена – сутулая, со сморщенным личиком, повязанная поверх головы пестрым платком, шаркая калошами, подошла к нему и вдруг запела:
Я по полюшку гуляю,
мне в деревне тесно;
Хоть и мало я пою,
зато интересно.
Он отстранился от неё, попытался уйти, но она неожиданно схватила его за полу куртки и сказала:
– Что бежишь? Думаешь, как и все, что Кена дура! А ты так не думай. Надо уметь иной раз остановиться, оглядеться, послушать, глядишь: что-то новое узнаешь, чего в спешке не замечаешь.
Пьяной Кена не была, – так ему сначала казалось. Да и взгляд у неё вдумчивый, глаза ясные. Он остановился и сказал:
– Я так и не думаю.
– Знаю, ты славный парень! Разве мог быть другой у Викулы. Хороший был мужик. Было время, меня с ним даже дразнили: жених и невеста… – Она что-то вспомнила и в ней вдруг снова взыграла привычное веселье, совсем не старушечье озорство. Она лихо пропела:
Меня матушка любила,
и папаша нежил;
но как поздно задержусь,
хворостины держат.
Викулов снова хотел уйти, но она остановила его, улыбнулась дружелюбно, продолжала уже просто и спокойно:
– Послушай лучше, что скажу. Знаю о твоей истории, как Марта мучается. Не спрашивай откуда? В деревне все и про всех знают, я тем более. Так вот, не сочти за блажь-дурь мою, но привиделась мне птица на крыше дома твоего, птица-аист. Теперь и сама не знаю: спьяну или во сне. Но точно был аист. Может знак какой тебе и Марте? Потому и решила сказать. Может, впрямь поможет?
