АИСТЫ - страница 29

Белкина не совсем понимала вдруг разоткровенничавшегося адвоката. Её ум подсказывал, что он прав, что она обычная жертва узаконенного жульничества, а сердце не соглашалось с этим и требовало какой-то высшей справедливости, заставляло ее волноваться и страдать в лихорадочной попытке как-то разрешить ситуацию, вернуть деньги и удержать ускользающее от нее, как рыба из рук, – она это почувствовала, – такое долгожданное счастье. Но она была маленькой песчинкой в море людского песка, придавленного чей-то чужой и злой волей, а вокруг была тишина и никаких предвестников бури, которая всколыхнула бы этот залежалый песок, чтобы он задвигался, закружился в неудержимом вихре, смел и уничтожил даже саму память о чьей-то злой воле и тех, по чьей вине ей приходится страдать.

Её душа больше не знала покоя, и только внутри нее неведомый кто-то жил своей и одновременно ее жизнью, полной внезапно навалившихся проблем и волнений. Она знала, точно знала, что уже не одна, что этот неведомый, как и она, переживает вместе с нею горечь жизни. Ей было плохо от того, что и он вместе с нею мучается и думает, как сложится его дальнейшее существование. Она была почти уверена, что это так, что он уже может думать; ей давно казалось, что они вместе, не зря она раньше, лежа в постели и поглаживая живот, разговаривала с ним, рассуждая о том, как им будет хорошо, рассказывала, как замечательно жить на белом свете, и какими он – ее сыночек, или доченька – будут для всех долгожданными. Теперь она не могла сказать, что всё прекрасно в этом мире, – для кого-то их появление и вовсе безразлично, – что их ждут и будут им радоваться. Её состояние прежнего сильного душевного подъема, сменилось подавленностью, хотелось кричать, взывать о помощи, но кругом было равнодушие, и глухая стена.

Отпуск подходил к концу, через неделю нужно было выходить на работу. Полученные небольшие деньги заканчивались. Как она ни старалась их экономить, – они таяли быстрее весеннего снега. Занимать она не любила, потому что все равно следовало отдавать. За небольшую сумму сдала в ломбард пару сережек и кольцо. Такого с нею еще никогда не было. В один из дней она обнаружила, что в ящичках и шкафах на кухне не осталось ничего из съестных, длительного хранения, припасов. Нашла только банку с остатками кофе, сварила его. Потом достала спрятанную с глаз еще с начала беременности пачку сигарет и машинально закурила, как раньше, когда из-за чего-нибудь переживала. Тут же поймала себя на мысли, что, наверное, это неспроста после долгого запрета на кофе и сигареты. Включила телевизор. Гламурная ведущая из блока экономических новостей взахлеб рассказывала о каких-то новых достижениях в стране. Белкина подумала, что она, видимо, даже не знает, что говорит, повторяет, что ей написали, – до того всё это телевизионное действо выглядело лживо и хвастливо, как и раньше, когда такие же ведущие говорили то же самое, еще на черно-белых экранах. Она выключила телевизор, прилегла и уснула. А когда проснулась, удивилась, что проспала совсем немного, на дворе только стемнело, но уже так и не смогла долго заснуть, думая о том, как ей быть, как дальше жить. И с этими мыслями тяжелый, трудный сон к ней пришел снова только к утру, и проспала она, как ни разу в жизни, почти до полудня. Так повторялось с нею еще день, и еще день, который у нее начинался, как у нелюдей, с закатом солнца и бессонницей, а с восходом заканчивался глубоким сонным забытьем. Она была беременна, но ей совсем не хотелось есть, думала о том, что один вид еды у нее тотчас вызовет отвращение. Она понимала, что поступает неправильно, но не могла себя взять в руки: из головы не выходила одна-единственная, тягучая, как жвачка, мысль, что будет, если родит. Как ни просчитывала, получалось, что она не сможет содержать ни себя, ни ребенка даже первый год после родов. Деньги, на которые рассчитывала, украли, доход учителя не мог обеспечить даже самое жалкое существование ее и ребенка, а надеяться на частные уроки с грудничком на руках было глупо. Её недолгое счастье осталось в мечтах. Но она больше никого не хотела винить в случившемся, кроме себя, считая, что оказалась слишком наивной и самонадеянной в своих лучших чувствах, с которыми, похоже, нельзя жить. Она мучилась совестью еще несколько дней, и, как ни гнала прочь плохие и грешные думы, снова и снова в ней брал верх холодный расчет человека, соизмеряющего свои возможности с реальностью.