Акулы во дни спасателей - страница 32

– Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, – отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.

– Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.

Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.

И вот кстати – дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему – не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.

Во время этих семейных созвонов последней со мной обычно говорила Кауи. Наверняка мама с папой ее подкупали, типа, не пойдешь за покупками в “Принц Кухио”, если не пообщаешься с братом, но если честно, разговаривать с ней было лучше всего. И меня это удивляло не меньше, чем остальных.

Помню, как-то раз она такая:

– С тобой они тоже так, спрашивают про Ноа?

– Ага, – ответил я. – Каждый раз! Зачем они все время это делают?

– Дин, я тебе клянусь, они, по-моему, иногда вообще забывают, что я существую, – сказала Кауи. – Они тебе говорили, что я вошла в список лучших учеников в Кахене? А еще в Национальное общество почета?[72]

Ей тогда было, кажется, лет четырнадцать, но я всегда такой, ого, потому что говорила она так, будто уже съехала от родителей. Я прям видел, как она сравнивает проценты по ипотеке и проверяет список вещей, которые надо взять на конференцию в Нью-Йорке, пока за бокалом вина разговаривает со мной, попутно разгадывая судоку.

– Не помню, – ответил я. – Вроде да.

– Не ври.

– Как хула? – спросил я, чтобы не ссориться.

– Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в “Хилтоне”. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.

– То есть ты в основном танцуешь для хоуле, – сказал я. – И тебе это нравится?

– Ой, да пошел ты, Дин, – ответила она. – Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?

– Нет, – соврал я.

– А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.

Я рассмеялся.

– Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, – сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.

– Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, – ответила Кауи, – а на самом деле это никакие не шутки.

– Полегче, убийца, – сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.

Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.