– Ну, чего встали? Хотя б по грудь зайдите! – заметив, что люди, войдя по щиколотку в воду, замерли в нерешительности, снова прогудел Иона. – Да не бойтесь, не утопнете. Святое дело – оно верное.
Молодые матери, а с ними тунгусы и другой разноперый люд покорно двинулись вперед, осторожно ощупывая под ногами каждый камешек и стараясь не споткнуться и не упасть в реку. Теплые водяные струи, забравшись под одежды, ласково коснулись их тел. Сделав несколько шагов, они снова остановились и повернулись лицом к берегу.
– Все, будя! – махнул им рукой Гермоген, после чего, назнаменовав крестным осенением воду, велел молодым матерям троекратно погрузить своих чад в купель.
Следом он заставил окунуться в реку и тунгусов. Многие из них его не поняли, тогда на помощь старцу пришел Иона. Приподняв руками длинные полы своего старенького подрясника, он стремительно вошел в реку и стал с головой окунать бедолаг в воду. Те не сопротивлялись, только кротко глядели на него, полагая, что делает это он не по злому умыслу, а согласно каким-то тайным правилам.
Гермоген был доволен, ощущая благость на душе. Ну как же – еще целый отряд праведников выйдет сейчас в мир преисполненным Господней благодати.
– Во имя Отца и сына и святаго Духа! – при каждом погружении крестившихся вещал он слабым голосом и при этом осенял их крестным знамением.
Великий миг торжества! Все замерло вокруг в предчувствии чуда. И даже бегавшие до этого на берегу детки успокоились. Открыв рты, они глядели туда, где, погруженные в воду приобщались к вселенскому таинству люди. Примолкли очарованные происходящим и стоявшие вкруг святых образов зеваки, а также те из острожан, что не пожелали спуститься к воде и теперь взирали на все происходящее с высоты крутого обрыва.
Больше всех, наверное, в эту минуту был поглощен происходящим войсковой старшина Федька Опарин, высокий светлобородый казак в надвинутой на самые глаза бараньей шапке. Что у него творилось в душе, одному Богу известно, только его глаза выдавали радость.
Матерый. Тяжелая рука его лежала на красной широкой запояске, из-под которой поблескивала серебряная рукоять пистоля. Расстегнутая пуговица на рубахе выказывала его мощную жилистую шею. Лицо скуластое, все в шрамах, а когда он поворачивал голову, в правом ухе его блестело золотое османское кольцо с изумрудом. Косая сажень в плечах, он слыл среди здешних казаков лихим рубакой, а к тому же не последним силачом. Не мужик, а ветер, говорили о нем люди. И, в самом деле, он был похож на ветер – такой же резкий, своенравный и непредсказуемый. Стоя на песчаном поросшем татарником сугорке, он вместе со всеми жил происходящим.
Ай да молодец, девка! – глядя на стоящую по грудь в воде тоненькую и гибкую, словно прутик лозы, азиатку, державшую на руках младенца, радовался он. А сказывала, что ни за что креститься не будет и малыша нашего не покрестит. Ан нет, все вышло по-моему!
В избытке чувств он сорвал с головы шапку и с размаху ударил ею об колено.
– Вот так, мать вашу! – с чувством произнес он.
Это была его Сюй Пин, Санька, которую он год назад привез из похода. И не одну, а с молоденькой уйгуркой, буквально девочкой-подростком по имени Най-най, тут же ставшей для обитателей крепости Маняшкой. Эта девочка была Санькиной амой – служанкой, потому как сама Санька оказалась птицей высокого полета. Чуть ли не принцессой, потому как была дочерью большого военачальника, состоящего в родстве с самим богдыханом. Об этом сказывала казакам Маняшка, о том же поведали им и посланники чучарского дзяньдзюня
