Вот и весь сказ.
А рыба на вкус не то, что царская – прямо-таки божественная. Неужто, и правда, ее только государю подают? Одно это оправдывает существование тайных обществ! Тут и ангел против власти взбунтуется.
Пушкин любил, чтоб далеко было видно. Куда ни приедет, всюду старается повыше забраться. И во Пскове он, конечно, тоже огляделся. Самая-то подходящая высота у Троицкого собора была, да на купол карабкаться неудобно. На втором месте – крепость, кром псковский. Пушкин – туда.
Взошел на стену над рекой Великой, и ну озеро Псковское высматривать, а его и не видно. И на цыпочки даже привстал – все равно не видать. Суша да суша до самого горизонта. А мужики с берега кричат:
– Ты бы, барин, в Снетогорский монастырь съездил, там колокольня повыше этой стены буде!
Пушкин и поехал.
Жил тогда в монастыре Псковский архиепископ отец Евгений, добрый был человек. Встретились; отец Евгений первую главу «Онегина» нахваливает, а Пушкин – архитектуру.
– Колокольня у вас особенно хороша!
– Снетогорский столп, – кивает отец Евгений. – Седая древность.
– А до чего высок! С него, пожалуй, мое Михайловское видно.
– Можете не сомневаться, – заверяет отец Евгений. – С первого яруса всю Псковскую губернию видно. Да там окна высоко расположены, смотреть неудобно.
– С первого? А со второго что же? Париж?
– Взглянуть хотите? Извольте. Только надобно нам подготовиться к восхождению.
Велел отец Евгений самовар вскипятить, плюшки-слоёнки из печи вынуть, посуду принести. Служка монастырский все это на себя взвалил – и в путь тронулись. На цоколь бодро взошли, с разговорами. Там архиепископ отдохнуть велел.
– Дальше переход потруднее будет.
Пушкин удивляется: высоко, конечно, здание, а все ж не до небес. Откуда ж в нем ступеней столько?
Идут, идут, умаялись. Отец Евгений остановился и говорит:
– Грехи наши тяжкие! Нет из-за них легкой поступи. У кого меньше бремя, тот на первый-то ярус быстрее взбирается.
Раз – и пропал из виду, только ветерком повеяло. За ним и служку с самоваром потянуло. Искупил, небось, грехи, кипяток по лестницам таскаючи. Пушкин думает: «А меня-то что держит? Перед царем в долгу – раз: наводнил, говорит, Россию возмутительными стихами. Перед графом Воронцовым – два: из-за графини Элизы. Перед… А! Кому я должен – всем прощаю!»
И вздохнуть не успел, как на первом ярусе оказался.
– Тут раньше церковь была, – поясняет архиепископ, да ее упразднили: мало кому по силам на службу попасть, слабеют люди…
– Теперь привал сделаем, – распоряжается отец Евгений, – а то самовар стынет. Дальше налегке пойдем: чем ближе вершина, тем круче путь.
Съели они плюшки-слоёнки, выпили чай, стали на колокольню подниматься. А путь, и в самом деле, круче. Архиепископ, правда, бодрится, хоть и старше Пушкина порядком. Служка сзади сопит – не отстает; ему не привыкать. Надо и Пушкину крепиться, да уж ноги заплетаться стали.
– Далеко ли еще, отец Евгений?
Опять остановился отец Евгений, отдышался и говорит:
– Полпути примерно. Надо бы теперь спеть. Тогда, бывает, число пролетов уменьшается.
Запел, служка подтягивает. Вдруг вверху просвет показался. На радостях одолели еще сколько-то ступенек, да уж силы на исходе. Пушкин взмолился:
– Погодите, отец Евгений, хочу стихи почитать, чтоб дыхание ровнее стало. Привалился к стене, начал первое, что в голову пришло: вступление к «Руслану и Людмиле». И что ж? Как дошел до слов: «Там чудеса…», смотрят – вот они, колокола.
