Читать онлайн Наталия Ермильченко - АлексАндрия

Пушкин – наше все

Няня Арина Родионовна – подруга дней его суровых

Пегас, конь – крылья его гения

Михайловское – тот уголок, где он провел изгнанником два года незаметных

Тригорское – соседний уголок

Прасковья Александровна – маменька Осиповых-Вульф

Барышни – Осиповы-Вульф

Анна Керн – славны Лубны за горами

Генерал Керн – медведь

Лев – царь зверей

Пущин – первопроходец

Баба Яга – мимолетное виденье

Дубровский – не Байрон

⠀

Раз Пушкин собрался в лес на льва охотиться. Няня ему и говорит:

– Ты, батюшка, первым делом на хвост его смотри. Если кисточка бутоном – значит, лев для охоты годится, а если цветком – ни за что не стреляй.

Взял Пушкин хлеба краюшку, пришел на опушку, а там – осень. А осень ему больше даже нравилась, чем львы. «Дай, – думает, – сперва тут похожу, вдруг рифма подвернется».

Бродил он, бродил под деревьями, листьями шуршал да шуршал – устал. Сел на пригорке, стал хлеб жевать да в поля поглядывать. «Унылая пора, – думает, – очей очарованье…»

Тут за спиной вроде как замурлыкал кто-то:

– Бонжур-р… бонжур-р…

Оглянулся Пушкин – а это лев!

Пушкин хлеб уронил. «Пальну, – думает. – Вон Осиповы-Вульф у себя в Тригорском тигров настреляли!»

Хватился ружья, а вместо него – трость. Взял по привычке. Ох, тошно!

А лев рядом сел и горбушку сгрыз.

Покосился Пушкин на его хвост: кисточка на нем что лилия. И весь-то лев словно процветший: когти клевером, грива хризантемой, а морда – ирисом.

– Ты, Пушкин, царь поэтов, а я – царь зверей; выручай, брат, – говорит, – а то у меня стихи встали.

– Много ль написал?

– Две строчки всего:

Ну, Пушкин и придумал остальное. Потом спрашивает:

– А ты как определяешь, совсем угасла, или не совсем?

– Мне кисточка соврать не дает. Так-то она бутоном, а коли влюблен, – распускается. Вот и хожу: хвост лилией, а морда – ирисом; за версту все ясно.

– Ты, стало быть, по осени цветешь?

Лев кротко так на него глянул.

– Да почти круглый год…

Пушкин царя зверей по гриве погладил.

– Эх, – вздохнул, – я и сам, брат, вечно того… морда ирисом!

И пошел домой письмо писать. Анне Керн.

У Пушкина в Михайловском сенокос неважный был. Как осень – Пегас недоедает. Только его и хватало до Тригорского дотащиться. Подойдет, бывало, с Пушкиным к дому Осиповых-Вульф, а младшие кричат:

– Экий у вас, Пушкин, аргамак!

Иной раз, правда, и соберется с силами, разгонится в поле, крылами машет… Тогда Пушкину приходила, конечно, на ум строфа-другая.

А летать Пегас не летал. Не мог. Пушкин оттого горевал. Думал на Пегасе за границу махнуть без документов. Уже и вещички собирал понемногу, а тут такое дело.

Однажды к Рождеству Прасковья Александровна овса прислала. Пегас и воспарил.

Мороз и солнце – день чудесный! Пушкин как раз в Тригорское собрался с барышнями чай пить. Глядь – под ногами вроде как ель сквозь иней зеленеет! А еще пониже речка подо льдом блестит. «Ай да Пушкин…» – думает.

Холодно, боязно, и главное – очень чаю хочется.

Летит Пушкин – только рифмы в ушах свистят. Погода – природа, дворе – январе, мишура – вечера…

До Опочки «Евгения Онегина» закончил. Как Опочка показалась, Пушкин спохватился.

– Пегий, куда летим-то? – кричит.

– На Парнас, хозяин.

– В Грецию?!

А у Пушкина с собой ни чернильницы нет, ни пера, ни бумаги, ни денег. И лампа дорожная дома осталась. Опять же очень чаю хочется.

– Эй, Пегий, – кричит, – поворачивай в Тригорское! На высоте морозы – не розы, не дотяну до Эллады!

Так и не попал за границу.

Прилетели к Осиповым-Вульф, а у них аккурат самовар вскипел. Барышни, жженка, моченые яблоки…

Пока то да се, Пушкин и забыл, что в воздухе сочинил. Так оно всегда бывает, если сразу не запишешь.

Пушкин, если ни в кого не был влюблен, скучал и томился жизнью. Выйдет, бывало, на крыльцо, размахнется тростью да и запустит ею в белый свет. А потом искать идет. Так только и мог развлечься немного.

Однажды метнул трость куда-то, а найти не найдет. Все Михайловское облазил – нету. Верно, в Тригорское улетела. Пушкин забеспокоился: палка-то тяжеленька, девять фунтов весу; не зашибла бы кого из барышень.

Собрался было к Осиповым-Вульф, да надумал еще разок в парк заглянуть: может, из дриад кто подобрал.

Видит: у беседки Баба-Яга стоит, на трость его опирается.

– Ну, Пушкин, я твою трость поймала, бери теперь меня замуж.

Пушкин говорит:

– Зачем тебе, бабушка, замуж? Ты ж одной ногой в полугробу!

Баба-Яга тростью оземь ударила и обернулась блистательной дамой. Из высшего света, стройна, высока, изящно одета, тонкие черты, красивые черные волосы…

– А теперь? – спрашивает по-французски.

Пушкин поклонился.

– Доходу мало, сударыня.

– Думайте, Пушкин, семь дней. Надумаете – оставьте тут где-нибудь свой автограф, хоть на коре, хоть в пыли дорожной – тотчас явлюсь под венец. А коли нет – я через неделю палку-то в девять фунтов весом легко вам на крышу закину. Не обрадуетесь.

И это все тоже по-французски.

Снова тростью оземь ударила и вместе с ней пропала.

Пушкин домой вернулся, чувствует – влюблен. Няне своей ничего не сказал, засел стихи писать. Только голову от тетради поднимет – а перед глазами та дама стоит, которой Баба-Яга оборотилась. Так и грезил всю неделю.

То представит, как набрасывает ей на плечи шубу, усаживает в карету, целует ей руки.

То вдруг подумает: «Есть что-то воздушное и трогательное в ее облике – эта женщина не будет счастлива, я в том уверен!»

А то и вовсе жениться решит. Хотя с другой стороны, что если красавица станет выказывать себя Бабой-Ягою? Впрочем, женщины все таковы: от гурии до фурии – один шаг!

«С третьей же стороны, – рассуждает, – наша бедная лачужка и печальна, и темна. Если в крышу тростью угодить, проломит, пожалуй. Еще печальней будет. Чинить-то на что?»

Маялся-маялся, а на седьмой день Арина Родионовна вишневой наливки ему принесла графинчик и говорит:

– Что, батюшка ты, приумолкнул у окна?

Пушкин ей и открылся.

Няня даже к наливке не притронулась: повернулась, да и в кухню. Ночь целую не спала, все травы варила, молитвы шептала, дом кропила.

Утром Пушкин встал с постели – крыша цела вроде, у крыльца трость валяется.

Обошлось!

Пошел с этой тростью к Осиповым-Вульф, а там Анна Керн!

Хотя странности-то с ним после случались… Раз видели будто Пушкина в Святых Горах на ярмарке чудно одетым: в ситцевой красной рубахе, в соломенной шляпе. Ленточкой голубой подпоясался и, знай себе, апельсины ест – один за одним, один за одним. И к трости железной бубенчики привязаны.

Общество в шоке, а Пушкин ни сном ни духом: он в это время дома стихи писал.

Вот оно как…

А через несколько лет Пушкина под венец потянуло с преогромной силой; никто остановить не мог. Стал он жену баловать да по моде одевать. Однажды глянул на нее, когда она платье новое примеряла, – а перед ним вылитая та дама, и наряд тот же! «Да… – подумал, – я должен был на тебе жениться…»

Ну, а вскоре Арины Родионовны не стало, потом Пушкина, и дом в Михайловском за ветхостью снесли.

Вот и кто была на самом деле Наталья Николаевна?

Раз Пушкин пришел в Тригорское, а там переполох: Анну Керн медведь унес! Ключница видела, Акулина Памфиловна. Барыня, говорит, со двора в дом шла, обедать, а медведь из-за угла как выскочит, хвать за талию – и к лесу.

Пушкин едва выслушал – побежал Анну Керн выручать.

Примчался в лес, а там сучья трещат, птицы кричат; он по шуму похитителя и обнаружил. Крупный зверь оказался, старый, седой. На задних лапах через подлесок брел, Анну Керн на плече тащил, а дама уже и без чувств. Пушкин ему:

– Стой! Стой, разбойник!

А у самого ни ружья, ни пистолета; трость и ту в Тригорском бросил.

Медведь ношу в крапиву скинул, развернулся – и к нему.

Ну, Пушкину-то ради Анны Керн даже ногти об медведя обломать не жалко, хоть он их до такой длины дохолил, что крестьяне, бывало, за черта принимали.

Попятился медведь, оземь грянулся, через голову перекувырнулся. Видит Пушкин: стоит перед ним военный.

– Позвольте представиться, – говорит. – Генерал Керн. А это вот – моя законная супруга.

Пушкин не растерялся.

– Если вы медведь, а прикидываетесь генералом, то вы опасное животное. Если же вы генерал, а прикидываетесь ради обмана медведем, то вы бесчестный человек!