А Гермес на это:
– Просил побыстрее, я и слетал.
Афродита едва кувшин свой не уронила:
– Мужчина! Давайте его оставим! Смотрите: постамент ему почти впору.
А Пушкин уж и так будто окаменел: стоит – не шелохнется.
Аполлон его оглядел:
– Да… К нему не зарастет народная тропа…
– Мне что! – пожал плечами Гермес. – Лишь бы по кустам не шастал, как Пифия.
А у Пушкина-то дела совсем плохи. Ему бы спрыгнуть, а он все стоит, усыплен своим воображеньем. Статуей себя представил! Уже и трость белеть начала.
Тут вышла из кустов мраморная девушка – полуодетая, сонная и с треножником.
Афродита ей говорит:
– Пока ты спала, Гермес вот этого смертного нашел. Будет с нами стоять, как любимец богов. Уступи ему постамент: у тебя вон табуретка есть, посидишь возле фонтана.
А Пифия в ответ:
– Тоже мне, боги! Мало того, что мраморные, так еще и копии. А он-то – оригинал!
Афродита нахмурилась, кувшином машет:
– А я хочу, чтоб он остался!
– А я говорю: нечего ему с нами делать!
– Ну, вот: теперь вы считайтесь! – обрадовался Гермес. – Кто «черепок», тот проиграл.
Дамам деваться некуда – принялись кувшин друг другу кидать: «Урну – с водой – уронив – об утес – ее дева – разбила – дева – печально – сидит – праздный – держа – черепок».
Пушкин от этих слов очнулся, наконец.
– Чудо! – кричит. – Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева над вечной струей вечно печальна сидит!
Аполлон Бельведерский аж плащом всплеснул:
– Поэт! Чувствую ведь родное что-то. Поэт, не дорожи любовию народной!
А Пифия свое:
– Извольте слезть, молодой человек. Вы памятником попозже станете, годиков через сто.
Гермес со своего постамента слетел, Пушкина подхватил.
– Ты царь, – сказал, – живи один!
Да и зашвырнул в небеса. Пушкин и не помнил, как обратный путь проделал; у крыльца только в себя пришел.
Он потом не раз пытался ту усадьбу отыскать. Выйдет из дома, свернет направо – а песня какая-то другая поется. И куда только его не заносило – все не то!
Стих же Пушкин хорошо запомнил и через несколько лет записал. Но, поскольку не знал точно, где усадьба расположена, посвятил его бронзовой деве из Царского Села. Тоже все-таки статуя!
* * *
У Пушкина был друг детства, Пущин.
Когда Пущин поехал ссыльного Пушкина навестить, он все думал, что бы эдакое другу подарить в его теперешнем положении. Да как-то ничего путного в голову не приходило. Приехал в Остров; дальше до самого Михайловского – леса да сугробы. А подарка нет. Так, шампанского три бутылки взял – неплохо, вроде, а с другой стороны – ну, и что?
Пущин оглядел помещение, видит – стоит в углу живой слон. Хозяин уж тут как тут:
– Купить изволите? Это в нашем уезде редкость!
– Велик больно… – жмется Пущин.
– Лучше сейчас берите, пока он еще молодой: вырастет – больше станет. Это африканский; африканские слоны крупнее индийских. Берите – дорого не возьму, а доставка бесплатная.
– Ну, ежели африканский…
Пущин сомневаться перестал: будет напоминать Пушкину о родине его предков.
Расплатился; слона перинами обложили (на улице холод был страшный), привязали, чтоб на ухабе в снег не выпал, да и повезли.
В Михайловском Пущин, как Пушкина увидел, про все остальное забыл. Обнялись, слезу утерли, шампанское раскупорили… Пять лет не виделись!
Тут слуга вошел:
– Куда слона прикажете?
Пущин успел уж разглядеть, какая у Пушкина в доме бедность. «А я-то, – думает, – хорош: нахлебника привез!» До конца жизни себе простить не мог и, когда свои «Записки» писал, ни словечком даже насчет слона не обмолвился.
