Я поворачиваю на набережную Авраама. Для воскресного утра дорога довольно оживленная: народ движется куда-то целыми семьями, и все выглядят куда более довольными, чем я. Кам вставляет в свой телефон аудиопровод, который она специально купила для моей машины, поскольку терпеть не может радио. У нее в телефоне играет что-то нежное, какой-то инди-рок, на мой вкус слишком девчачий. Мне ее музыкальные вкусы кажутся спорными, но, поскольку она согласилась сопровождать меня сегодня, я не протестую. Надо все-таки думать, когда ввязываешься в драку, – мой девиз. Кам наблюдает за мной, нахмурившись.
– Ты не злишься?
– Почему ты спрашиваешь?
– Я включила Lumineers, а ты не реагируешь.
– Ну, они не так уж плохи.
Она молчит. Я бросаю взгляд в ее сторону – между бровями, на гладком прежде лбу, залегла складка.
– Макс, это просто бранч.
– Я знаю.
– Ну и?
– Никаких ну…
– Макс…
Я пытаюсь сосредоточиться на дороге и не обращать внимания на горечь, разливающуюся во рту всякий раз, как я начинаю думать о моем папаше, о его слишком черных костюмах, слишком отглаженных рубашках, слишком прилизанных волосах. У него все слишком, слишком много всего не моего. Его для меня слишком много, а меня для него почти нет. Да, проблема никуда не девается, она внутри меня.
– Ну это просто бранч, все будет норм.
Я слышу ее слова и знаю, что веду себя фальшиво, но молчу. Моего отца слишком много, меня, наверное, недостаточно; вот Кам умеет быть ровно в той мере, как надо.
– Еще по одной.
Невозмутимая Матильда ставит перед нами очередные две пинты темного. Мы пьем уже по третьей. Огни бара начинают плясать у меня перед глазами, веки тяжелеют. Еще не поздно, всего пять часов, но это всегда заканчивается именно так – все бранчи в Максовой семье. Это прямо настоящая традиция – не сам бранч, а самоистязание, которому мы предаемся после. Макс напивается, чтобы забыть о семье – читай: папаше, – которая не одобряет его выбор карьеры, друзей, манеру одеваться, музыку, стрижку – всю его жизнь, в общем. А я сопровождаю его, потому что настоящая подруга не бросит лучшего друга напиваться в одиночку. А еще потому, что невыносимо видеть, как кто-нибудь насмехается над человеком, которого ты любишь, весь день, не имея возможности возразить. Я легонько пихаю его в бок.
– Все прошло не так уж ужасно.
Он бросает на меня помутневший взгляд поверх кружки и делает глоток. Пена застревает в жесткой щетине у него над верхней губой. Я не отстаю:
– Он даже ничего не сказал про мои яйцеклетки.
– Я заметил, я прямо разочарован. Мне не удалось поговорить о моей простате.
– Это могло бы привести к жуткой ссоре.
– Почему, ты думаешь, я тебе это предложил?
– Альтруизм?
– Ты меня отлично знаешь, красотка.
– О да.
Максу нравится строить из себя балованного сыночка, хотя в глубине души он на самом деле хороший парень. Он не любит в этом признаваться, это, по его мнению, признак слабости. Ну, мне так кажется. И это обнажило бы его мягкость, контрастирующую с образом сурового мужика с каменным сердцем.
– Знаешь, в какой-то степени я тебя понимаю, чего ты туда ходишь, семья обязывает и все такое. Но я не понимаю, почему тебя это до сих пор так волнует.
Он отвечает со скорбным видом:
– А тебя бы не волновало, если бы твой отец считал тебя неудачницей? Или, что еще ужаснее, даже не пытался бы понять, что его представления о провале могут отличаться от твоих?
