– Такую следует сделать народным достоянием или убить.
– Нет, ею нужно переболеть, как корью.
А Мокашов думал: «Она – необыкновенная, и всё в ней нравится: голос, походка, фигура, лицо, а волосы – точно эмалевые проволочки, волосок к волоску?»
Они вступили в проходной двор, и двор ограничивал тему разговора.
– Не задумывался, – спрашивал Семёнов, – на что при уходе две недели дано?
– Очиститься, не оставлять грязных следов.
– А я считаю, для мести.
– Для мести, ха-ха. Тоже мне. Кровной?
– Или бескровной. Вы, например, увольняете меня, и я ухожу, но с вашей женой.
– Слушай, а к Воронихиным не зайдём?
Они стояли в мрачном колодце двора.
– Так он ещё не вернулся из Москвы.
– Тем более.
– Да, они летом на даче живут.
Мокашов с интересом разглядывал двор. С виду унылый, деревья посажены у окон. Сажали, не думали, что вымахают выше крыш и в два обхвата толщиной.
– Что у Славки с Воронихиной?
– Думаю, ничего.
– А я не думаю. У Славки никто ещё не слетал с крючка.
Слушать было больно. Слова «сапогов» напоминали саднящую ранку, что больно затронуть, но важно услышать всё.
– Ты просто не в курсе. Мы все знакомы очень давно.
– Давно и неправда? – такие фразы вылетали из них, как из автомата.
– Давно и правда. Очень давно.
Сердце Мокашова стучало.
– Мы все здесь знакомы. А знаешь, как я с ней познакомился? Пораньше Воронихина, да, пожалуй, и всех. Разве что Славка знал её раньше, по Москве. Сижу раз я, значит, в городской читалке, листаю вариационное исчисление.
– Вариационное. Это обязательно.
– Можешь помолчать. И что-то странное творится со мной. Через пару столов такая девушка. Укуталась в голубой платок, а у меня голова кругом идёт, ничего не пойму. Смотрю, собирает книги, подхожу: «Девушка, у вас есть карандаш?» Поднимает глаза, подаёт карандаш. «А теперь говорите ваш телефон». Смотрит она на меня, вздыхает и безмолвно идёт к двери. Идёт так, во мне всё переворачивается. Противен сам себе стал. Догоняю её: «Девушка, не исчезайте, оставьте ваш телефон». А она тихо в ответ: «Он есть в телефонной книге». «А ваша фамилия?» «Она тоже там есть». Удивительная девушка. «Что мне, – думаю, – теперь дежурить в читалке, и тогда родина потеряет в моем лице гениального математика?»
– Да, – обрадовался Игунин, – действительно, и потеряла. Если и есть в тебе что-то математическое, то в лице.
– А через несколько месяцев она стала Воронихиной.
Мокашов слушал и не слушал их разговор. Всё, всё, что касалось её, задевало его и трогало. Он вспоминал её губы отдельно, точно улыбку чеширского кота, и находя в них массу выражения.
Отсюда, снизу, издалека открывался необыкновенный захватывающий вид. Идущая на подъем дорога смотрелась серо-фиолетовой стеной. По её полотну, молочному вдали, ползли блестящими божьими коровками легковые машины, а остеклённый со всех сторон автобус смотрелся блестящим, мокрым жуком. Сочная зелень служила рамой картине, из которой местами выглядывали серые здания фирмы.
Но Мокашов всего этого не замечал. Его внимание было приковано к переднему плану, грязно-жёлтой стене невзрачного дома, к её единственному, расположенному рядом с пожарной лестницей окну.
– Погуляли, отдохнули? – Встретил их в опорном пункте дежурный, и тут же передал их оперуполномоченному, сообщившему им весёлым голосом.
– Идём брать рецидивиста.
– Оснований для паники не предвидится, – объяснял он уже на ходу, – сопротивляться ему нет никакого смысла.
