Амлет, сын Улава - страница 22

Рыболюд – это такой человек, просто похож на рыбу, примерно так же, как вся моя семья похожа на собак.

У нас в городе мокрый народ есть, и даже несколько семей, но наши – они люди приличные, привыкшие спать в постелях, есть жареное мясо с железного или бронзового ножа и носить не лохмотья из шкур морского зверя, но настоящую одежду и доспехи из кожи и железа.

В общем, люди как люди, даром что лупоглазые.

Эти же, которые на плотах, совсем другие, хотя и очень похожи с лица. Когда на полуночи говорят «дикари» – речь очень часто именно о них.

Рассказывают о рыболюдах, что живут они под водой, появляясь на поверхности только ради набегов и прочих пакостей, но это глупости. Мокрый дикарь, конечно, может долго сидеть в воде, но самой водой не дышит, и жить предпочитает по эту сторону поверхности.

Еще в воде тяжело двигаться резко и спешно, я сам пробовал: быстро получается только плыть, взмахи мечом выходят плавные и предсказуемые, легко увернуться, а даже если удар и придется по противнику, то никакого урона, кроме смеха, тому не нанесет.

Поэтому дикари и плывут на плотах – те гонит по волнам воля морского шамана, знающегося с обитателями вод, волшебными и не очень.

Для того, чтобы напасть даже десятком плотов даже на одну ладью, нужно, чтобы удача нападающего была так велика, что не упомнить и в сагах. Дикари же народ трусливый и к честному открытому бою негодный: атаковать собрались исподтишка, имея в виду, что все достойные люди будут пьяные и спать.

– Спасибо, очень интересно, – откликнулся дух, и голос его показался мне сразу сонным и встревоженным. – Прости, Амлет, я уйду в себя, вернусь нескоро: тут что-то не так, и мне надо разобраться, что именно. Если будет совсем туго – зови, что-нибудь придумаем.

Спорить с духом я не стал: сложно возражать тому, кто вежлив и дружелюбен с тобой только своей волей и твоей честью, однако стило, ставшее волей Строителя, волшебным жезлом, разместил на поясе поудобнее. В бою, знаете, бывает всякое.

Отец подошел ко мне со спины, имея в виду застать врасплох. Шутка эта у него почти получилась – голова моя была занята Песнью, кою достойно и получится применить в бою, уши я прижал, спасаясь от соленых брызг, нюх мой обманывал сильный запах прогорклого жира (таким смазывают железные брони морские воители в защиту от той же соленой воды). От отцовой насмешки меня спасло только то чутье, которое не про нюх, и отзывается легким зудом чуть пониже спины. Я, уже понимая, кто и зачем подошел, развернулся на месте: чуть резче, чем следовало, чуть не задев отца древком копья.

– Силен, Улавссон, чуток и ловок, – одобрительно посмеиваясь, заявил отец. – Впрочем, весь в меня. О чем задумался, муж совершенных лет?

– Как раз хотел тебя спросить, Аудунссон, – ответить получилось почти в тон. – Почему ты никогда не рассказывал о Песни, которую поют в бою?

Отец стал мрачен. Впрочем, для того, чтобы заметить смену настроения, надо хорошо знать мохнатого воина: всем прочим была видна довольно скалящаяся пасть и торчащие в небо уши.

– Я не пою в битве, сын. – Отец встряхнулся. – Больше не пою. Раньше бывало всякое, но с тех пор гальдур мой стал слаб, и мне приходится выбирать между честной дракой и песенным воем, делать сразу два дела не получается.

– А я? Стоит ли мне? – вопрос был важен, и я удивлялся сам себе: как это он не пришел мне в голову раньше?