Я желал, чтобы нечто подобное было предназначено и мне.
Скучный и угрюмый, я отправился в Биль. Ко мне были очень предупредительны и за столом указали место около премилой девушки. Как это всегда бывает с застенчивыми людьми, для того, чтобы избежать молчания, я впал в другую крайность и, чтобы не показаться невежливым, оживленно ухаживал за своей соседкой. Против меня сидел сын городского головы, важного москательного торговца, стоявшего во главе аристократической партии, ибо в маленьком Биле, как и в больших республиках, были свои аристократы и демократы. Франц Годильяр (так звали молодого человека), имея, быть может, какие-нибудь виды на мою соседку, с возрастающим интересом и враждебными взглядами следил за нашим разговором, чего я, впрочем, вначале не замечал.
Хорошенькая девушка спросила меня, когда я думаю уезжать во Францию.
– Как только будет объявлена война палачу Альбе, – ответил я горячо.
– О таком человеке следовало бы говорить в более почтительных выражениях! – бросил мне через стол Годильяр.
– Вы забываете, – возразил я, – о насилиях над нидерландцами. К их притеснителю не может быть уважения, будь это хоть величайший полководец в мире!
– Он усмирил мятежников, – был ответ, – и дал пример, полезный и для нашей Швейцарии.
– Мятежников! – воскликнул я и залпом выпил стакан огненного картальо. – Они мятежники не больше и не меньше, чем те, кто дал клятву на Рютли!
Годильяр принял заносчивый вид, поднял с важностью брови и продолжал, ухмыляясь:
– Если когда-нибудь основательный ученый исследует это дело, то, быть может, обнаружится, что восставшие против австрийцев крестьяне лесных кантонов были глубоко не правы и повинны в мятеже. Впрочем, это сюда не относится; я только утверждаю, что молодому человеку без заслуг, независимо от каких-либо политических мнений, не к лицу осыпать ругательствами знаменитого воина.
Этот намек на невольную задержку в моей военной службе возмутил меня до глубины души, желчь поднялась во мне.
– Негодяй, – крикнул я, – тот, кто берет под свою защиту негодяя Альбу!
Поднялась бессмысленная потасовка, после которой Годильяра унесли с разбитой головой, а я удалился с окровавленной и изрезанной брошенным в меня стаканом щекой.
Утром я проснулся с чувством великого стыда, предвидя, что я, защитник евангельской истины, прослыву пьяницей.
Недолго думая, я упаковал мой дорожный мешок и простился с дядей. Я рассказал ему о своей неудаче, и, после непродолжительного разговора, он дал согласие на то, чтобы я ожидал объявления войны в Париже. Я взял сверток золота из маленького наследства моего отца, вооружился, оседлал своего чалого коня и выехал по дороге во Францию.
