Цан, цан, цан – однообразно звенит где-то рядом колокольчик.
Цан, цан, цан – звук всё ближе, ближе и вот он уже настойчиво гремит надо мной вместе с тихим, как бы молитвенным пением мужских голосов.
«Ринпоче, он пришёл в себя» – словно сквозь сон различаю слова и приоткрываю глаза, но просыпаюсь ли? Я лежу на топчане в полутёмной комнате, слабо освещаемой масляными светильниками. Кажется, что тибетские монахи стоят поодаль в бордовых одеждах, коротко стриженные, а в шаге от меня старший из них, возможно, лама?
– Да, называй меня ламой, – говорит он. – Норбу, принёс отвар? Дай сюда. Пей, – и, подавая мне пиалу, делает знак, чтоб остальные ушли.
Поднимаюсь и сажусь на краю топчана. Отвар горчит полынью.
– Лама, это музей?
– О чём ты? Монахи нашли тебя утром на дне ущелья.
– Лама, это сон?
– Сон… понимаю…
Он берет меня за руку чуть ниже локтя и крепко надавливает большим пальцем. Я сгибаюсь от сильнейшей боли, но дрожь, волнами сотрясающая меня, исчезает совершенно.
– Ну, вот, уже и никакой паники. Так? Прекрасно! Радуйся – тебе неслыханно повезло, странник, но не время объяснений. Прими случившееся, как очевидное, и не ломай напрасно свою голову над недоступным осознанию либо неведение запутает твой ум. Ты здесь и сейчас! Выйди лучше на террасу, вдохни чистоту и волшебство высокогорья, проникнись духом Гималаев, величием Обители Снегов. Приглядись, вон там зеленоглазые дакини прячутся в вершинах елей. Если повезёт, то одна из них опустится к тебе, раскроет суть закрытых учений, которыми ты слишком упорно интересуешься в последнее время.
– Откуда вы знаете и почему слишком?
– Откуда… – лама по-доброму усмехается, – иначе не попал бы сюда. А слишком, оттого что определённый род любопытства имеет грань, за которой должно или встать на путь благородных стремлений, правильных дел, правильных практик, или ввергнуться в рискованные игры над бездной. Дам совет: ни к чему тебе чужая дхарма – живи своей. Драгоценная жемчужина рядом, а ищешь далеко и не там. Впрочем, на сегодня довольно с тебя – забудь страх, отдыхай, не сожалей ни о чём и не содрогайся о предстоящем. Завтра придёт с востока новый день и проснёшься другим. Или, может, хочешь остаться с нами?
– Нет! – торопливо возражаю я.
– Что ж, верный выбор. Прибавлю напоследок: отринь омрачённость суетой, ведь, истинно, нет ничего недостигнутого и того, что можно достигнуть – так дозволь потоку Жизни струить свои воды в тебе привольно и широко. Человек не так уж ничтожен и мал. Он занимает огромное пространство – до звёзд – насколько видит, насколько чувствует, насколько мыслит, но тот, кто нашёл прямой путь за пределы ума, чувств и желаний ничем не ограничен. Даруй мир и благополучие всем живым существам и тебе сбудется, странник!
С этими словами он выходит из кельи. Густое, горчащее монастырское снадобье переполняет меня благостным бездумьем и нет желания уточнять и размышлять, что со мной и каким это другим я проснусь завтра. Следую совету монаха – закутавшись в шерстяной плед, выхожу на верхнюю террасу обители и, покорённый торжественной монументальностью гор, сижу там на деревянном табурете, прислонившись к стене, смотрю вдаль беспечально и вяло, пока чувственные образы не начинают тускнеть и прятаться за завесу отяжелевших век.
Где-то спит Кхумбу. Спит гордая красавица Ама-Даблам. Безмолвны темные вершины Гималаев. Лишь изредка колючий, стремительный ночной ветер срывается с них, обрывает листья в священных рощах Лумбини и, когда пламя в бронзовом светильнике начинает беспомощно и испуганно метаться, и трепетать, Снежный Лев шепчет мне:
