– Исполнится! – заверила она меня. – Кто не рискует, тот не пьет шампанское, а мы с тобой его еще выпьем!
* * *
Но знаю я и то, как ей было поначалу трудно на работе. На что уж у нее закаленный характер, но и он не выдерживал: она приходила к нам – больше, похоже, было не к кому – и жаловалась: то у нее на стройплощадке несчастный случай с рабочим, то перерасход зарплаты, то украли машину раствора; начальники объявляли ей выговоры, а убытки ставили в начет.
Мы с мамой, конечно, жалели ее, а как помочь, не знали… Как-то, когда Катя была совсем убита каким-то воровством: «Да что это за народ за такой – никому ничего доверить нельзя! Чуть отвернешься – тащат и пропивают!» – мама протянула ей сотенную бумажку, половину своего месячного заработка:
– Возьми, пожалуйста, Катенька, и не вздумай отказываться! Отдашь, когда сможешь. Так хочется тебе хоть чем-то помочь…
Катя рассмеялась сквозь слезы, а потом кинулась обнять ее:
– Ну что вы, Варвара Никитична, да разве я за деньгами к вам пришла? Не возьму я ничего, а будете совать насильно – обижусь и уйду! Выкручусь – другие же выкручиваются, а впредь умней буду! Научусь!
– Ох, и трудная у тебя наука! – сетовала мама. – Ты ж говорила, что ты у них одна-единственная девушка-мастер – неужели ни у кого нет сочувствия, что ты со студенческой скамьи, что – девушка?
– Ой, да ну что вы, Варвара Никитична, какое сочувствие? – изумлялась Катя. – Кого ж еще и облапошивать, как не меня, молодую да неопытную?
– А, может, и в самом деле, Катюша, бросить тебе все да пойти в контору? – спрашивала мама.
– Нет, не доставлю я им этого удовольствия! Еще чего! – твердила Катя тем упрямей, чем чаще ей это советовали…
* * *
И она переупрямила: через два года ее сделали прорабом. Теперь у нее был в подчинении мастер, причем – парень, чем она очень гордилась.
Но эта работа, как теть-Тася и предсказала, и впрямь наложила на Катю отпечаток: голос ее потерял мелодичность, стал зычным, с простуженной хрипотцой, и говорила она теперь с твердыми командными нотками. И при этом – в плюс к уличным урокам, которые все мы проходили в детстве, научилась виртуозно материться. Это свое умение пользоваться фразами, составленными из одного мата, совершенно обходясь без нормативного языка, она мне однажды – по моей же просьбе, удовлетворяя мой чисто филологический интерес – продемонстрировала, уверяя меня, что есть люди, всю жизнь обходящиеся без нормативного языка. И я, выслушав ее доказательство, спросила с ехидцей: разве для девушки, пусть даже и на стройке, это умение обязательно?
– Во мне они видят не девушку, а прораба, – жестко возразила она мне, – а прораб должен уметь говорить с самыми примитивными людьми, причем – на их языке, иначе они его не поймут. Так что это не пижонский изыск, а язык взаимопонимания!..
Да ей, собственно, и не нужно было делать больших усилий, чтобы опускаться в низовую языковую стихию – этой стихией с детства было ее родное семейство… Но когда ненормативная лексика стала проскакивать у нее в разговоре со мной – я объявила ей войну:
– Катька, а ну-ка следи за базаром!
– Ой, я нечаянно, извини! – оправдывалась она и фыркала вдобавок: – Какая ты церемонная! Ты же все это знаешь!
– Знаю, но прошу: не надо!
– Кстати, некоторых парней возбуждает, когда девушки матерятся.
– Это – не ко мне, – обрезала я ее. – Это – к психиатру…
Хорошо хоть, она не начала, как ей предсказывали, пить водку и курить. Я думала, она просто бережет цвет лица (что ей удавалось сохранить на стройке – так это цвет лица: постоянный легкий загар, да вкупе с естественным румянцем – что могло лучше ее украсить?). Но когда я однажды съехидничала, что для полного воплощения в классическом образе прораба ей не хватает папиросы в зубах и стакана водки в руке – она показала мне кукиш:
