Антимужчина (сборник) - страница 7

И Кате ничего не осталось, как подчиниться.

Подчиниться-то она подчинилась, но при этом люто ненавидела мать; кажется, именно тогда она впервые призналась мне в этом открыто:

– Знаешь, чего я больше всего хочу? Чтобы эта тварь сдохла скорее. Как она мне надоела!

– Катя, да ты что! – ужаснулась я ее кощунству.

– А что тут такого? – хмыкнула она. – Я, даже когда маленькая была, так думала! Боженьку просила – не слышит!

– Как ты можешь так говорить? – хваталась я за голову.

– Ага, скажи еще: маму любить надо! – ерничала она. – А я не люблю и не уважаю – что она мне хорошего сделала? И песен этих про материнские глаза да руки терпеть не могу: как начнут по радио соплями давиться – так и хочется расколошматить его об пол! Почему это, интересно, про материнские подзатыльники никто не поет?.. Сдохнет – вот ни слезинки не пролью! Да не сдохнет – здоровая, как конь, еще ой-ой-ой сколько мне крови попортит!

– Какая ты, Катька, злая! – упрекала я ее.

– Злая, да! А знаешь, кого я больше всех ненавидела? Папочку своего.

– Неправда! – возражала я. – Вспомни, как ты его с Севера ждала!

– Ага, это когда он исчез! А был – так мечтала, когда вырасту: свяжу, пока спит, пьяный, и буду бить, бить всяко, пока не сдохнет! Может, Бог услышал – куда-то дел?

Глубокий мрак ее души меня пугал.

– А – меня? – спрашивала я. – Меня тоже ненавидишь?

– Тебя-то за что? – фыркала она. – Ты меня только раздражаешь: когда вижу таких правильных – все наоборот делать охота!

– Кого же ты еще ненавидишь? – выпытывала я у нее.

– Да ты ж мою семейку знаешь – вот всех и ненавижу! Правда, Кольку бы я бить не стала – он меня даже защищал иногда, только бы связала и всего обоссала, и калом бы обмазала: пускай повоняет, а Люську бы связала, и… – она задумалась, придумывая месть сестре, – и стала бы прижигать спичкой пятки… ох, и интересно посмотреть, как она орать будет!..

Ее поплавками были безудержные фантазии, которые роились в ее голове; одна из таких фантазий – тайна настоящего отца: именно тогда, в пятнадцать, она однажды меня огорошила:

– Ты знаешь, кто мой настоящий папа?

– Кто?

– Имей в виду, это – секрет! Мой папа – грузинский князь, потомок кахетинского царя Ираклия! – Она даже перешла на шепот, чтобы подчеркнуть свой секрет.

– Катька, что ты мелешь? Откуда он мог взяться в ваших в бараках? – хохотала я: где-то же вычитала такое!..

– Неважно откуда! Знаю!

– Врешь ты все.

– Я? Вру? – кипела она от возмущения. – Я сейчас с тобой поссорюсь!

– Тебе что, мама сказала? Я у нее спрошу! – не унималась я в горячем желании ее разоблачить.

– Неважно откуда, но знаю – он в ссылке здесь был!.. – И она поведала мне целую историю про своего настоящего папу-князя; она даже фамилию ему придумала: «Гогенцвали», нелепейшую смесь то ли из подхваченной где-то фамилии Гогена, то ли из усеченной немецкой княжеской фамилии, слышанной в школе, «Гогенцоллерны», и грузинского «генацвале»; причем рассказано это было с такими интонациями в дрожащем от напряжения голосе, с такими влажными от переживания глазами, что у меня не хватило духу поупиваться издевками над этим «Гогенцвали» и над тем, что уж если ее папа восточный князь, так, скорей всего, князь прилавка, гирь и торговых рядов. Впрочем, в другой раз она сообщила мне, тоже по секрету, что у нее в роду – кровь цыганского барона; но, по-моему, это было уже из оперетты…

Получалось так, что раз дядь-Вася от нее отрекался, она сама выбирала себе предков. Но, видно, и в самом деле к факту ее рождения была причастна струя восточной крови, потому что в ее характере, в темпераменте, да во всей ее внешней фактуре эта струя не то что проступала – она, густо смешавшись со славянской, била в ней ключом, так что получился удивительный, крепко шибающий ей в голову коктейль… Впрочем, кто из нас похвалится чистотой славянской крови, и не всякая ли русская душа есть этот самый удивительный коктейль, который не устает задавать головоломки целому миру?..