Замок невелик, и в этот час все должны бы спать. Часовые стоят на карауле снаружи, и этого достаточно. Двигаясь туда, откуда донесся шум, камердинер приходит на кухни.
Господин де Кастель-Морг также слышал этот шум, потому что спал вполглаза. «Она опять что-то разбила», – думает он. Он спускается по лестнице прихрамывая, потому что его нога к утру всегда начинает ныть.
Он видит темную фигуру, которая пересекает прихожую под сонными взглядами камердинера и одетого в ночную рубашку поваренка.
Это госпожа де Кастель-Морг в плаще с капюшоном. Она направляется к выходу.
Он настигает ее в тот момент, когда она собирается открыть дверь, и хватает за руку:
– Куда это вы собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такой час?
Она с видом мученицы отвечает:
– Я собираюсь отнести кое-какую еду папаше Лубетту. Никто о нем нынче не побеспокоился.
Глаза ее внезапно вспыхивают, и она, брызгая слюной, выпаливает:
– Да, город потерял голову! До такой степени, что забыл о бедных и о первейшем долге милосердия. И все это ради женщины, чья красота служит лишь для того, чтобы устранить своих соперниц, для того, чтобы все мужчины пали к ее ногам, для того, чтобы распространять зло и уничтожать добро!
Она говорит с такой горячностью, скривив рот в такой злобе, что даже Кастель-Морг, привыкший к ее неумеренным реакциям, поражен. Это уж слишком. В ее неистовом гневе есть что-то такое, чего он не понимает.
Заинтригованный, он смотрит, как она входит в комнату с видом оскорбленной королевы.
– Почему вы ее так сильно ненавидите? – спрашивает он.
* * *
Исхудавшей дрожащей рукою Пьеру-Мари Лубетту удается дотянуться до табакерки из белой жести, что лежит на табурете возле его изголовья.
Проклятая жизнь! Табакерка пуста.
Затем он снова падает на подушки и зябко натягивает на себя сползшее одеяло, однако у него ничего не получается. Его так трясет лихорадка, что он не накрывается, а раскрывается, чувствуя себя как чугунный котелок, под которым разожгли огонь.
Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если бы там была хоть самая малость? Он бы его пожевал. Курить? Нет, это исключено.
Стоит ему лишь зажечь свою старую трубку, почти такую же старую, как он сам, и сделать одну затяжку, и он начинает так кашлять, что задыхается и харкает кровью.
Жевать? Это он еще может. У него еще есть зубы, зубы почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, крепкие. Пожалуй, только это он и сохранил. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Это случается в этой проклятой колонии. Особенно со стариками. Они здесь больше не нужны. Их слишком долго видели, и им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Весь день сегодня трезвонили эти чертовы колокола. Бум! Бум! И снова! И потом звонили, звонили! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать, что происходит и что означает этот единственный пушечный выстрел? Потому что это ему не померещилось – выстрел действительно был.
Но он остается один со своим любопытством. Все разбежались, как стая скворцов.
Весь народ выбежал на пристани, чтобы встречать этих чужаков. Один он остался на этой проклятой скале, почти так же, как в детстве, когда он взбирался на нее по козьим тропам. Кто бы мог подумать, что эта широкая, замощенная камнем площадь Верхнего города, где дамы любят разъезжать в каретах, когда-то была окруженной деревьями поляной, где он, шестилетний мальчуган, рыскал со складным ножиком в поисках дикой спаржи или растущих на влажной земле папоротников, чтобы мать могла сварить суп.
