– Да все только и знают, что говорить «хороший», а помочь никто не хочет! – плаксиво взвизгнула Лера.
Пётр Иванович зашлёпал губами.
– Я ж конечно!.. Да если б только знал! Чем смогу, да… А что нужно-то?
– На его могиле нет фотографии, – повторил Демид отрезвляющим тоном. – Нам нужно попасть в его квартиру и найти…
– Да-да-да! Щас, щас я принесу…
Бешено кивая головой, Пётр Иванович скрылся за дверью и через минуту вынес старый ключ на потемневшем кольце.
– Вот ключик ихний. Я вам сейчас открою, – пробормотал он и зашаркал к моей квартире, костлявыми старческими пальцами переворачивая ключ в нужное положение. – Надо же, Никитка! Да как же так-то?
Как только в двери лязгнул замок, старик, всё ещё держа ключ в скважине, пошаркал тапками по бетонному полу и метнул на Леру выразительный взгляд.
– Как, говоришь, тебя зовут?
В животе у меня неприятно ёкнуло.
– Лера.
– А годков-то тебе сколько?
– Восемнадцать, – не моргнув и глазом, соврала она. Сумрак подался вперёд.
– Пётр Иванович…
– А Никитку вы давно знали? – почти непринуждённым тоном спросил мой сосед, спрятал ключ в карман трико и бодренько подёргал костлявыми плечами.
– Нет! – рявкнул я.
– Да, – одновременно со мной сказала Лера, и замялась. – Ну… не очень давно. Год… может.
– Какой год, Лера! Я только осенью с армии…
– А-а-а! Ну проходите-проходите!
Старик распахнул дверь и гостеприимно замахал рукой, и со съёжившимся сердцем я принял приглашение в собственный дом. Дом мёртвых.
Пройдя по узкому коридору к залу, окинул взглядом своё скромное – нищее… – пристанище. Обои местами ободраны, старая мебель покрыта пылью, с дверных проёмов сыплются куски облупившейся краски. Своим грозно ревущим пылесосом я пользовался хорошо если за месяц до своей смерти, настолько был то занят, то уставший. Можно было представить, что творилось с тёмным от грязи постсоветским ковролином. Как же я ненавидел сейчас свою убожескую нищету, которая в итоге и свела меня в могилу!
– Я думаю, можно не разуваться? – полувопросительно произнёс Демид и прошёл сквозь меня.
– Будьте как дома.
Через позорный зал я прошёл в свою не менее позорную комнату.
Древний фотоальбом хранил очень мало моего прошлого. Большую его часть занимали изображения бабушкиной молодости, среднюю – несколько этапов жизни матери – её младенчество, детство, первый класс, пионерский период и первые шаги к самостоятельному полёту.
Я же в этой семье как будто был гостем или каким-то дальним родственником. Детские фото можно пересчитать по пальцам, а с момента смерти матери меня словно бы тоже не стало. Вот я десятилетний сорванец в объятиях молодой женщины, которой не исполнилось и тридцати двух, а вот уже меня провожают в армию.
Лера долго рассматривала фото, где две женщины в купальниках и бриджах и ребёнок в одних шортах позируют на фоне жёсткого снежного покрывала. Вокруг тонкие деревца северной тундры со скудными зеленоватыми веточками, неподалёку ржавый мангал с шашлыками, импровизированный стол и ствол карликовой берёзы вместо скамьи. В кадр он не вошёл, но я помню каждую мелочь того дня. Это была последняя съёмка привычной, по-своему счастливой жизни, что навсегда ушла от нас вместе с тем коротким летом.
– Да, не густо, – вынес свой вердикт Демид. – Я видел, в зале стоит в рамке твоё армейское фото.
– Нет уж! – возмутился я. – Не надо меня увековечивать в солдатском обличии. Дембельнулся и вычеркнул из жизни эти два года. Хватило.
