– Бог мой!.. – ахнула Нина.
– Они ворвались в Зимний, всё, что смогли, перебили, вскрыли винные погреба, и сейчас в Петрограде третий день идёт попойка.
– Но, может, до нас не дойдёт?
– Не будьте дурой! У меня есть точные сведения, что сегодня большевики попытаются взять нижегородский кремль.
Нина отступила от него.
– Я не поеду с вами…
– А с кем вы поедете? С господином из Аргентины, которого я только что встретил на улице?
Зазвонил телефон, и Матвей Львович схватил трубку.
– Да… Да… Арестован? Хорошо, сейчас буду. – Он прикрыл веки, выругался и повернулся к Нине: – Ждите меня здесь.
– Я вам уже сказала: я никуда не еду!
Нина кинулась к дверям, но он так рванул её за руку, что она чуть не упала.
– Сидеть здесь, я сказал!
Матвей Львович вышел из кабинета, и в то же мгновение в коридоре послышался стук сапог и матерная брань. Грохнул выстрел.
Нина в испуге отпрянула. «О, Господи… Господи…»
Она бросилась к окну, раздвинула шторы и принялась трясти зимнюю раму. Посыпалась замазка; наконец рама поддалась, и в лицо пахнуло влажным ветром.
Сев на подоконник, Нина перекинула ноги наружу. Мелкие капли дождя неслись в столбе света, падающего из окна.
– Осторожно, тут битое стекло, – раздался голос Клима.
Ни о чём не спрашивая, он помог Нине спрыгнуть на землю.
– Бежим!
Они неслись, взявшись за руки, разбрызгивая лужи, куда-то в темноту, в ночную революцию, в сходящий с ума город. Прятались в тени кремлёвской стены, пережидая, пока мимо пройдёт красногвардейский отряд. Один из солдат зажёг спичку, чтобы прикурить, и пламя озарило его страшное бородатое лицо и грани винтовочных штыков.
Стук сапог, скрип колёсиков пулемёта, подпрыгивающих на каменной мостовой…
Наконец Нина и Клим выбрались на Благовещенскую площадь, где между соборами шныряли сутулые люди с поднятыми воротниками.
– Куда теперь? – растерянно спросила Нина.
– Ко мне, – отозвался Клим. – На случай, если Фомин вздумает вас искать.
– А как же ваш поезд?
– Да чёрт с ним!
Их трижды останавливал патруль: какие-то типы с пулемётными лентами поверх ватников требовали документы, но всякий раз пятирублёвая купюра оказывалась нужнее пропусков.
Клим всю дорогу держал Нину за руку. Его сердце оглушительно билось, мысли метались. Московский поезд, верно, уже ушёл, вместе со всеми вещами, но это не имело значения. Происходило то, что должно было случиться давным-давно, то, чего он ждал столько времени – может, всю жизнь.
– Почему вы вернулись за мной? – тихо спросила Нина.
– Услышал, как стреляли.
На Мироносицкой и Ильинке было отключено электричество. Дома стояли тёмные, будто заброшенные; кругом ни души.
Поднявшись на крыльцо, Клим открыл входную дверь и повёл Нину в свою комнату. Там было пусто: остались только кровать, икона с мерцающей лампадкой и портрет Николая II, который никто из соседей не захотел купить.
Они скинули пальто на кровать и сели на пол, прислонившись спинами к жаркому печному боку.
– Печка – лучшее изобретение на свете, – сказала Нина, стягивая промокшие чулки.
Клим кивнул. Невероятно: Нина сидела в его комнате. Напряжение в каждом суставе, в мышцах, в глазах…
Она дотянулась до муфты, упавшей на пол, и достала конверт с векселем.
– Я не возьму его.
– Почему?
– Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя использую.
Первый раз назвала на «ты»…
– А что ещё со мной делать? Использовать, конечно. – Клим кинул вексель в печь.
Нина придвинулась и положила голову ему на грудь.
