Герр Мюллер, муж той самой фрау Мюллер, которая первой увидела кошмар на пастбище, стоял посреди улицы, как громом пораженный, сжимая в руках совершенно бесполезную двустволку. Он только что видел, как нечто, похожее на фиолетовое желе, поглотило его сарай вместе с любимой козой Лизхен. Его лицо, обычно румяное и жизнерадостное, было пепельно-серым. Рядом с ним, дрожа всем телом, причитал молодой помощник пекаря, Отто, еще совсем мальчишка.
– Оно…оно съело Лизхен! Мою Лизхен! – бормотал герр Мюллер, его голос был полон не столько горя, сколько какого-то тупого, отчаянного недоумения.
– И булочки! – вдруг пискнул Отто, указывая дрожащим пальцем на то место, где только что стояла тележка с утренней выпечкой, которую он развозил по деревне. От тележки не осталось и следа, только темное, дымящееся пятно на земле – все булочки с маком! И рогалики!
Герр Мюллер медленно повернул к нему голову. На его лице на мгновение отразилось что-то похожее на крайнее изумление, сменившееся странной, почти безумной усмешкой.
– Да уж, Отто – протянул он, неожиданно спокойным, даже каким-то усталым голосом – рогалики – это, конечно, трагедия. Особенно те, с корицей. Пожалуй, даже хуже, чем Лизхен. Она, по крайней мере, не была свежеиспеченной – он нервно хихикнул, и этот смех прозвучал в наступившей на секунду тишине особенно жутко.
Дальше по улице, возле дома бургомистра, разыгрывалась другая сцена. Сам герр Клозе, утратив всякое подобие достоинства, пытался втиснуться в узкий проход в подвал, застряв на полпути. Его красный сюртук был перепачкан землей, а из-под него виднелись полосатые пижамные штаны. Позади него его супруга, фрау Клозе, дама весьма внушительных размеров, колотила его по спине своей вышитой подушечкой и голосила:
– Толкайся, Фридрих, толкайся! Оно уже у калитки! Оно сожрет наши герани! Я их только вчера поливала!
Курт Вебер, начальник пожарной дружины, вместо того чтобы организовать оборону или хотя бы эвакуацию, бегал кругами по площади, размахивая своим незаряженным ружьем и выкрикивая совершенно бессмысленные команды самому себе:
– Пожар! То есть, не пожар! Наводнение! Нет, хуже! Чудовище! Всем…всем…по домам! Или из домов! О, Господи, что же делать?!
Один из стариков, известный на всю деревню своим сварливым характером и любовью к шнапсу, сидел на пороге своего уцелевшего пока дома, невозмутимо потягивая что-то из глиняной кружки. Он с мрачным любопытством наблюдал, как лиловая масса поглощает соседский курятник вместе с его обитателями.
– Ну вот – прошамкал он, когда от курятника остался лишь дымящийся след – я говорил Грете, нечего было тех петухов так откармливать. Слишком жирные. Теперь этому…этому…этой кляксе на неделю хватит – он икнул и снова приложился к кружке – интересно, а на вкус оно какое? Курятиной отдает, или так, одна слизь?
Эти первые, неуклюжие, почти истерические попытки осмыслить немыслимое, найти в этом кошмаре хоть что-то привычное или даже забавное, были лишь отчаянной реакцией психики, пытающейся защититься от полного распада. Черный, как сажа от сгоревших домов Оберталя, юмор только начинал пробиваться сквозь толщу первобытного ужаса, предвещая еще более странные и жуткие события. Ведь чудовище явно не собиралось останавливаться на достигнутом. Оно двигалось к центру деревни, к церкви, к ратуше, и его голод, казалось, был ненасытен.
