Пес, недовольно фыркнув, что-то цыкнул и горделиво удалился в темноту. Зафаэль посетовал:
– Жалуется чуть ли не каждый день. Засиделся, скучно ему.
– Он важную работу делает, не могу пока отпустить его. Наверное, даже я лучше бы не справился, а характер у старика всегда паршивый был. Не обращай внимания. Голованы с рождения любознательны до безумия. Погоди-ка…
Сняв со стены факел, Кнопмус опустился на корточки и осветил каменный пол. На обсиданово-черных плитах проступали красным какие-то письмена. Поинтересовался, не оборачиваясь:
– Уже и младшие послушники мертвы?
Зафаэль лишь грустно усмехнулся.
– Думал, время еще есть. Ну, значит тянуть более нельзя. Давай прогуляемся в святилище.
Это место помнило многих. Здесь бывали величайшие ученые и философы, художники и композиторы, политики и военачальники.
Многие.
За тысячелетия камень впитал в себя поступь лучших из лучших.
Сегодня же, в огромных сводах зала, тонущих в темноте, Кнопмус услышал лишь тишину.
– До сих пор поражаюсь, – Хранитель выглядел опечаленным. – Мы ведь с Инессой успели стать настоящими друзьями. Я и не припомню, когда последний раз мог кого-то назвать «другом».
– Если мне не изменяет память, вы постоянно ругались.
– Ну еще бы! Спорили до хрипоты. Просто потому, что мне хотелось в чем-то убедить её. Жаль удавалось редко, упрямая была до безумия.
Зафаэль кивнул.
– Это точно. А помните, когда на Ильича покушались, что устроила эта чертовка?
Кнопмус невольно улыбнулся.
– Кошмар. Чуть глаза мне не выцарапала. Ты её еле оттащил.
– Так она и мне по лицу тогда засветила. Правда потом разрыдалась и весь китель косметикой вымазала. А что вам сказала, помните?
– «Никогда человек не был и не станет игрушкой богов. История отплатит тебе».
– Не боитесь, Абрасакс? Не абы кто такое пророчество выдал.
– Знаешь, боюсь. Действительно боюсь. И именно поэтому я здесь. Хочу кое-что проверить. Готовь обряд Великого Прощания с Инессой. Надеюсь, что ошибаюсь, иначе Суламифь будет последней, кто взойдет на алтарь.
Вологда, 1942 год
На запасном пути стояли с раннего утра. Кругом тишина, ни единого человека. Лишь сплошные составы, составы, составы…
Внутри спали все, кроме Аркаши. Он проснулся давно, когда вагон резко дернулся: наверное, отцепляли локомотив.
Уже несколько раз выглядывал наружу, но все так же было безлюдно. Мела метель, иногда где-то вдали раздавались гудки паровоза.
«Ждать больше нельзя», – решил Аркаша.
– Папа, пожалуйста, проснись, – он тряс за плечи отца, – ну проснись, папа, папочка. Мы приехали, надо выходить.
Натан Залманович, уже даже не серый, а словно бы прозрачный, стал тенью того человека, которого они с братом с детства боготворили.
Который был для них больше чем отец – Учитель, Наставник, Друг.
Но все его силы ушли на то, чтобы попытаться довезти людей живыми. И теперь он не хотел просыпаться. Аркаша начал что есть мочи тереть ему уши, затем бить по щекам.
– Проснись, папа, проснись. Ты должен! Проснись!
Наконец отец открыл глаза. Взгляд был стекленеющим. Аркаша помнил такой взгляд по Ленинграду…
…В конце осени он работал на заводе, собирал гранаты. Возвращаясь как-то вечером домой, встретил одного давнего знакомого. Не приятеля даже, так, пересекались во дворе иногда. Они перебросились парой ничего не значащих фраз. Это было важно: что-то сказать друг другу, прежде всего для самого себя, чтобы убедиться – я не сплю, я еще жив, я не умер.
