Как адепт доказательной медицины, он не верил во что-то там после смерти. А верил в эволюцию, материю и просто смерть, что есть конец всего. Да, воскрешать людей из мертвых – его профессия, но в воскрешение души и в само ее существование он не верил. Сомневался… И, пытаясь найти рациональное зерно в чудо-историях, подобных его собственной, вел исследовательскую деятельность по состояниям пациентов в клинической смерти и после нее. Диссертация на эту тему звучала финальными аккордами и вот-вот должна была произвести фурор в научной среде. Однако Платон Исаакович сомневался. Сомнева-а-а-ался…
– Платоша! Кофе! Опять кофе?! Ну нельзя же, – запричитала за спиной жена и верная подруга жизни Татьяна. – Отдай чашку немедленно. Я думаю, чего он притих? Ни звука, ни просьбы, ни полпросьбы. А он, значится, кофеем травится? Да еще со сливками! Жирными сливками! Дома не было сливок, откуда?! Втихую от меня купил?
Рассерженная Татьяна стояла, подперев округлые бока руками, обиженно поджимая губы, раздувая широкие ноздри, испепеляя взглядом несчастную кружку кофе и спрятавшегося за ней Платона Исааковича. В унисон хозяйкиным возмущениям рядом сердито тявкала Плюша, их любимая собака, длинноухий американский кокер-спаниель. Она ворчала на хозяина не менее серьезно, чем хозяйка.
– Танюша, ну я немного, а немного даже полезно. Это я как врач говорю.
Платон Исаакович развел руками, виновато поглядывая то на жену, то на собаку.
– А я тебе как врач говорю: не смей!
Татьяна, как и Платон Исаакович, тоже давала клятву Гиппократа, но ушла из медицины ради детей и мужа. Что интересно, отец Платона Исааковича был когда-то знаменитым на всю Москву ортодонтом, ваявшим красивые улыбки первым лицам государства и звездам эстрады СССР. Дети Платона и Тани тоже пошли по медицинской части: сын – в психотерапевты, дочь – в кардиологи. Так что медицина была делом семейным, родовым.
– Тебе вот. – Отнимая у мужа чашку, Татьяна вручила ему взамен маленький бумажный конверт из крафтовой бумаги. – Принес курьер, ничего толком не объяснил.
Платон Исаакович, с сожалением поглядывая на недопитый кофе, надорвал бумагу. Оттуда выпала золотая подвеска на черном кожаном шнурке. Подвеска небольшая, но увесистая, кубик со сглаженными углами, а на нем рисунок, похожий на клюшку или бумеранг.
– Что это? – Таня склонилась над странным украшением. – Буква L?
Платон Исаакович перевернул подвеску и покачал головой.
– Нет, это буква «реш» еврейского алфавита.
Он еще раз встряхнул пакет, и оттуда выпала прямоугольная карточка, где белым по черному было написано: «Добро пожаловать, Платон Исаакович, в круг двадцати двух. Скоро увидимся».
Дело № *** о пропаже Лады Миртовой состояло пока из одного лишь тонкого листа – заявления от Вероники Владимировны Сколковой, которая должна была с минуты на минуту явиться на… нет, не на допрос, на беседу со следователем. Из заявления было известно, что Вероника Владимировна Ладе не родственница, а соседка по площадке. Что Лада пропала, вероятно, дня два-три назад. Во что она была одета, соседка не знает. Но точно уверена, что Лада именно пропала, а не уехала, и что с ней случилось что-то нехорошее.
Алексей выклянчил это дело себе на особый режим, хотя Старшая и отмахнулась, что, дескать, пустышка: сама куда-нибудь та Лада уехала, а соседка панику развела. Однако Алексею почему-то было важно Ладу найти, пусть хоть и сама уехала. И, в общем-то, не секрет почему. Он от себя того не скрывал. Ладе Миртовой двадцать лет, столько же, сколько сейчас Алешиной младшей сестренке Аленке. Когда родители погибли, Алене было пятнадцать, ему девятнадцать. Ох, и намучился он с ней! Сам ведь еще, по сути, не успел с детством расстаться, а пришлось стать мужиком, воспитателем, отцом. Тяжко ему эта роль давалась. Аленка смерть родителей своеобразно переживала – учебу забросила, войну всему миру объявила, связалась с отбросами маргинальными. Откуда он ее только ни вытаскивал. И сколько сам таких вот заявлений о пропаже человека писал – не счесть.
