Антон кинул на меня очередной тоскливый взгляд. Он сжимал в руках оба почталлиона, будто боялся, что те зазвонят, а он не услышит. Меня потряхивало от холода, а его нет, хотя мокрая футболка точно так же липла к телу. Может, холодное сердце не дает ему замерзнуть? Не знаю, что заставило его ответить – то ли мой отчаявшийся взгляд, то ли жалкий мокрый вид, то ли хоть какая-то вежливость.
– Что-то вроде приемной матери, да. Слушай… – Он длинно выдохнул. – Если можешь – уходи. Они уже доложили Гудвину, что ты здесь, но если поторопишься…
Как же велико его желание от меня избавиться!
– Никуда я не уйду, – твердо сказала я. – Ты даже не представляешь, насколько я полезная. Я хочу вам помочь, и ты мне должен много объяснений. У нас все-таки общее прошлое!
– Ой, ничего у нас с тобой нет общего, – поморщился Антон, и я вдруг подумала: он даже слишком грубый, как будто напоказ. – Каждый раз, когда ты появляешься…
Он умолк и сел на автобусной остановке, широко расставив колени и уронив руки между ними, как мокрый дух какой-нибудь угрюмой реки. Я села рядом. Мы не встретили ни одного прохожего – вряд ли автобусы ходят так поздно. Ночевать он, что ли, собрался на этой остановке?
– Красивый район, – сказала я в последней попытке светской беседы. – Это уже не Литейный? Воды так много! Получается, теперь ты все-таки иногда выходишь из своего округа.
– Это Коломна, – ответил Антон, глядя прямо перед собой.
– Так это же какой-то город около Москвы. Там зефир делают.
– У них там, может, своя Коломна есть.
Он опять поморщился от головной боли – мне почти стало жаль его.
– Гудвин сказал, что вернет тебе мать. Но, судя по твоей грустной роже, не вернул. Дай угадаю: он водит тебя за нос, обещает с три короба, чтобы держать тебя на коротком поводке, но ничего не сделал?
Когда Антон наконец на меня посмотрел, от него веяло холодом. Несмотря на легкомысленные шорты и загорелые ноги, Антон был куда более ледяным, чем зимой. Вряд ли он еще когда-нибудь почитает мне вслух стихи.
– Ты не знаешь, каково это – когда кто-то из твоих родителей пропадает, а ты даже не знаешь, что с ним, – сказал он.
– О, поверь, я все об этом знаю. Мой папа так и поступил, так что ты не самый несчастный в мире. Ну так что? Рассказывай!
Гордость вопила мне отстать от него, но… Даже теперь, когда правила игры в этом странном городе изменились, мне хотелось держаться поближе к нему. Болтать, даже ссориться.
Но он молчал, и я замолчала тоже.
Как ни странно, автобус все-таки приехал – предсказуемо пустой. Я заскочила следом за Антоном в надежде, что там теплее, но увы, работал кондиционер, и я продрогла окончательно. Антон таращился на свои колени, а я в окно – на красоту и упадок, на прекрасные здания и разрушения тут и там. Разбитый асфальт, обвалившаяся набережная, несколько домов с темными окнами и глубокими трещинами. Три трюкача на весь город – это, считай, никого.
Мы ехали минут двадцать. За это время наше Пыреево можно было проехать из конца в конец. Потом объявили остановку, и Антон пошел к двери. «Улица Чайковского» – какое знакомое название! Где-то тут, во дворе, мы с ним впервые и встретились.
Я с облегчением вывалилась вслед за Антоном в летнюю ночь. Одежда не высохла, дрожь не прошла, и все силы уходили на то, чтобы делать вид, будто холод мне нипочем. Мы прошлись по улице, где дома стояли вплотную друг к другу, как приклеенные. Антон толкнул кованую решетку. Несколько секунд мы шли в темноте под сводами арки, а потом… Ого, какое классное место!
