Поезд в обратном направлении отбывает от платформы вокзала Нью-стрит в 17:25. В этот час школьники – редкие пассажиры. Вместо них в вагон порой набивается более многочисленный и неотесанный контингент, вызывающий у Джорджа неприязнь. В его сторону то и дело летят совершенно неуместные ремарки: насчет отбеливателя, насчет забывчивости его матери, которая не пользуется карболкой, а также вопросы о том, спускался ли он сегодня в забой. Обычно он игнорирует эти выпады, но если какой-нибудь желторотый грубиян совсем уж распояшется, Джордж, вероятно, не преминет напомнить, с кем тот имеет дело. Сам он не из храбрецов, но в подобных случаях держится на редкость спокойно. Он знает английские законы и уверен, что в случае чего сможет на них рассчитывать.
Бирмингем Нью-стрит, 17:25. Уолсолл, 17:55. По неизвестным Джорджу причинам этот поезд минует Бёрчхиллз без остановки. Далее Блоксвич, 18:02; Уэрли-Чёрчбридж, 18:09. В 18:10 он кивком приветствует начальника станции мистера Мерримена (и при этом нередко вспоминает, какое решение вынес его честь судья Бэкон, когда в 1899-м суд графства Блумсбери рассматривал дело о незаконном удержании просроченных сезонных билетов) и, повесив зонт на левое запястье, шагает к дому.
Кэмпбелл
За два года, истекшие со времени назначения инспектора Кэмпбелла в полицейское управление Стаффордшира, ему пару раз доводилось встречаться с капитаном Энсоном, но в Грин-Холл его не вызывали ни разу. Дом главного констебля стоял на окраине города, среди заливных лугов на дальнем берегу реки Соу, и слыл самым большим жилым особняком от Стаффорда до Шагборо. Ступая по гравию подъездной аллеи, отходящей от Личфилд-роуд, и видя постепенно открывающиеся размеры Холла, Кэмпбелл невольно задавался вопросом, какую же площадь тогда занимает «Шагборо» – особняк, принадлежащий старшему брату капитана Энсона. Сам главный констебль, будучи только лишь вторым сыном, вынужденно довольствовался этим скромным побеленным жилищем: три этажа, фасад в семь или восемь окон, внушительный портик с четырьмя колоннами. По правую руку виднелась терраса, дальше – заглубленный розарий, а за ним беседка и теннисный корт.
Все это Кэмпбелл отметил, не замедляя шага. Дверь отворила горничная, и он попытался на время забыть о своих естественных профессиональных привычках: оценивать возможный уровень неподкупности и доходов обитателей дома, запечатлевать в памяти предметы, которые в первую очередь прихватывают воры, а в отдельных случаях – еще и те, что, по всей вероятности, уже прошли через воровские руки. Напустив на себя равнодушный вид, он тем не менее отметил и полированное красное дерево, и облицованные белыми панелями стены, и причудливую вешалку в прихожей, а справа – лестницу с оригинальными витыми балясинами.
Его провели в комнату слева от входа. Вероятно, кабинет Энсона: по обе стороны камина стоят кожаные кресла с высокими спинками, над камином нависает голова убитого лося или оленя. Какого-то сохатого, одним словом; Кэмпбелл на охоту не ездил, да и не имел такого желания. Вырос он в Бирмингеме и не по своей воле подал рапорт о переводе: его жена, устав от городской суматохи, затосковала о размеренной жизни на просторах своего детства. Всего-то пятнадцать миль, но для Кэмпбелла это было равносильно ссылке в другую страну. Местные господа от тебя нос воротят, фермеры живут замкнуто, шахтеры и кузнецы – та еще публика, мягко говоря. Всякие смутные представления о романтике сельской жизни очень быстро развеялись. А отношение к полиции здесь, похоже, было еще хуже, чем в городе. Он уже потерял счет эпизодам, когда оказывался пятой спицей в колеснице. Допустим, совершено преступление, о нем даже заявлено в полицию, но жертвы демонстративно склоняются к собственному понимаю правосудия, а не к тому, что навязывает им какой-то прощелыга в костюме-тройке и шляпе-котелке, от которых за версту несет городским духом.
