В гробу происходит движение. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.
Выбравшееся наружу существо на голову ниже бабушки ростом, судя по телосложению, – девочка-подросток. То, что я сначала принял за чулок, было коркой обугленной кожи. Не только ноги, но и бо́льшая часть тела обезображена огнем. На лице у нее почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.
По маленькой церкви заметались какие-то тени. Обернувшись, я вижу на месте стоявшего за моей спиной Точкина голую безобразную старуху. Она хватает меня за плечи. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в рыхлую, как тесто, грудь другой старухи. Ее толстая рука, из которой выпирает обломок кости, свисает плетью. Второй, целой, она хватает меня поперек груди.
Еще одна женщина, с ожогом в половину лица, в это же время приобняла меня, просунула язык между своих гнилых зубов и облизывает мне щеку. Чьи-то пальцы возятся с ширинкой на джинсах. В ноздри бьет омерзительный запах прокисшего шашлыка. Я пытаюсь вырваться силой из толпы холодных женских тел, волдыри лопаются под моими пальцами, и скоро они становятся липкими от гноя.
Девочка-подросток с выгоревшими глазницами, которая перед этим на моих глазах выбралась из бабушкиного гроба, протиснулась ко мне и впилась в рот поцелуем. Зажмурившись от омерзения, я бью кулаком вслепую и слышу короткий вскрик: хоть и на высокой ноте, он звучит почему-то отчетливо по-мужски.
Открыв глаза, я вижу перед собой Точкина. Он, кажется, делал мне искусственное дыхание и теперь растирает ушибленную скулу. Во рту еще стоит солоноватый вкус горелого мяса. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.
Из середины круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных голов, сверху на меня глядит бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин протягивает руку и помогает мне усесться на паперти, потом отряхивает колени своих форменных брюк. Тети Зинина внучка Юля присаживается ко мне рядом на белую холодную ступеньку и со смущенным выражением на лице легонько приобнимает за плечи.
Пологий холм, на котором стоит церковь Василия на Горке, спускается к детскому парку с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, радующимися первому скудному ноябрьскому снежку.
Скрип тяжелой двери заставляет меня и Юлю обернуться. На паперть выходит Алексий с кадилом в руке и с требником подмышкой. Бросив на меня тревожный взгляд, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида окончена и можно выносить тело.
На стол рядом с тетрадью для лекций приземляется слоеный пирожок на гофрированной бумажной тарелке:
– С говядиной и грибами!
Я лезу в сумку за кошельком. Оля протестующе машет руками.
– Вчера был в собесе. Всё, как я говорил: сиротам назначают пенсию, пока учишься на очном. Документы уже подал. Бабушкина подруга мне еще денег оставила, – с этими словами я бодро отсчитываю металлические рубли.
Оля не поддается. Я высыпаю горстку мелочи на ее раскрытую тетрадь. Она тут же сгребает деньги и пересыпает на мою половину.
Когда я дожевываю слойку до начинки, то мне стоит большого труда сдержаться и не вывалить содержимое рта обратно на тарелку. Проглотив тухлую дрянь, я вливаю в пищевод пол пластикового стаканчика обжигающего чая.
