Аскет. Пьесы - страница 6

Петровна (входит): Уже сидит и пишет! Хороший признак. А то я уж боялась…

Николаич: Да рано еще.

Петровна: На работу опаздываю. Я тебя поздравляю, честно. Такая дата! Вот пирог с грибами. Но ты давай тут не очень. Хорошего тебе дежурства. Чую, непростой будет день!

Николаич: Вот боится она. А я на работе.

Петровна: И еще есть для тебя сюрприз! Не поверишь.

Николаич: Неужели еще и чекушка к пирогу? Не верю.

Петровна: Да что ты! Лучше. Я разбирала архив в подвале. Смотри, что нашла. Письмо от Кожинова, отзыв на твои стихи.

Николаич: Вот это ты точно загнула. Где было?

Петровна: Вот оно! Вот! В коробке от телевизора! Я сразу вспомнила, как мы до этого Астафьеву написали. И как Виктор Петрович ответил положительно. Запомнилась характерная, чисто астафьевская фраза про собаку, которая, уж если бросилась лаять, так должна и за порты хватать. Как бы совет – будь смелее.

Николаич: Ну, не знаю, зачем меня смелости учить. Я в лагерях свое отбоялся. Тут братья-писатели упрекают, что я один так мрачно пишу. Мрачно и загробно. Да, это Кожинов, обо мне.

Петровна: А я о чем! Читай.

Николаич (читает): «Думу» поэта можно определить просто – Великая Отечественная война. Это именно «генеральная дума», это возвышающая боль и скорбная радость, нетленная память детства и в то же время – венец зрелого сознания, дух причастности ко всей громаде народа, и вместе с тем самое личное, самое сокровенное. Это НАДО печатать, и я готов поддержать и публикацию в журнале, и издание отдельной книжки».

Петровна: Вот видишь! Он все понимал. Еще тогда понимал!

Николаич: Да, я тоже вспомнил. Ну и что, Петровна? Это валялось в редакции столько лет, ему не дали ход. И ни к чему не привело. Все равно пришлось оттуда когти рвать. Сама видишь, Пермь меня никак не приняла.

Петровна: В одном городе отринули, в другом приняли. Нет, я считаю, авторитет Кожинова сработал. Стихи-то у тебя какие! Антисоветские, прямо скажем, стихи. Ладно, дело прошлое. Но память-то все равно дорога. Сразу всплыло – как я потом к Кожинову в Москву приехала, ну, когда на курсы журналистов пошла. Как он от меня отбояривался. Мы же понимали, что такое Кожинов. Бог литературный. Рубцову имя сделал. Да и ты состоялся. И книги уже есть. Настоящие!

Николаич: А какой ценой. Редакторша с сердцем в больнице. Вот сейчас звонили из Петрозаводска. Я готов на коленях перед ней стоять, перед этой редакторшей. Помощь оказала бесценную. И не только в правке. Главное – услышала она. А такого собеседника больше нет. У государства ни шиша, и у меня ни шиша.

Во время разговора Николаич ожесточенно курит. Петровна подставляет ему пепельницу, сует носовой платок в карман, кладет на котел пачку бумаги.

Петровна: А ты пить перестань, и все будет. Не срывайся.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич!

Николаич: Ладно, иди уже. Опоздаешь. Письмо оставь.

Петровна: Нет! Как раз пирог я оставлю, а письмо заберу. Это реликвия. А то ты задумаешься и на цигарку искрутишь.