Николаич: Да нет, у меня две пачки «Астры» есть. Мне вообще-то мало надо.
Не кипит, не бьется в берега
Черная река судьбы зловещая.
От кого мне было так завещано —
За одну две жизни прошагать?
Белый пар скользит по валунам,
Как дыханье трудное, неровное.
Памяти моей лицо бескровное —
На лету замерзшая волна.
И с тех пор за криками пурги
Слышу, если вслушиваюсь пристально,
Лай собачий и глухие выстрелы,
И хрипящий шепот: «Помоги!..»
Николаич: Да это, ты, наверно, не помнишь. Я его переделал. Но вот в этом, наверно, «генеральной думы» больше? Смотри:
Умудриться бы
В доброй стране как-нибудь
Без ночных визитеров
Свой крест дотянуть.
Для кого и зачем
Я все это пишу?
Свое сердце
От памятной боли гашу.
Целовали меня
Сапогами взасос,
И приклады,
И карцерный хлеб перенес.
Значит, здесь я не лишний.
Знать, для черного дня
В летописцы
Всевышний
Готовил меня.
Петровна на цыпочках выходит. Входят постепенно Гриня, Нила, Филипп, Родион и все, здороваются, обнимают Николаича, садятся кто где. Николаич, будто не замечая, пишет. Над ним северное сияние.
Клим (входя): Ну, вот что, Николаич, с днем рождения. Вот! Вот тебе бутылка коньяка (протягивает бутылку).
Николаич: Вот это ты засандалил, Клим. Добре.
Клим: Разговор у меня есть. Ты уже сколько лет как сюда переехал? Пора уж тебе, Николаич, к берегу нашему. В Союз. Рукопись смотрел. Поэзии мало, одни лозунги. Но сделано крепко. Если что, я рецензию мигом.
Николаич: Насчет крепко – это все редактор.
Критик: А кто редактор? Кто-то из наших?
Николаич: Галимова. В Петрозаводске.
Клим: Фу, баба.
Николаич: Уж в этом я разбираюсь. Я благодарен ей за то, что она в самые слабые места меня уткнула. Сам бы я не вылущил. Потому что тема есть. А рукомесла еще мало. Да зачем мне Союз? Я одиночка! Одиночная камера.
Клим: Как это зачем? Пособие ли будет, пенсия ли…
Николаич: Ага, дадут мне пособие, а я потом говори все по бумажке. Будете гонять по депутатам. Нашли дурака. Что я тебе, пес на цепке?
Клим: Да жить-то надо как-то! Посмотри, легко ли Петровне твоей на трех работах?
За их спинами начинается гудеж и шум. Гриня, Нила, Родион и Филипп говорят, ходят, крутят вентили. Нила подходит к Николаичу и Климу, протягивает им в чашках коньяк. Гриня, Филипп и все подходят чокаться.
Николаич: Баба! А куда мы без нее? А ты, Нил египетский, что скажешь? На семинаре была?
Нила: Была. Разделали под орех. Почему же вы, Николаич, не подсказали, что туда незачем ходить? Что там промывание мозгов и унижение человеческого достоинства?
Клим: Женщина не может быть творцом. Ее дело – щи варить и детям сопли утирать. Литературу им подавай! Ишь они!
Николаич: Не сказал, потому как семинары и восьминары – все одно нары. Не побываешь на нарах – ничего не добьешься. Вашей сестре вход только на спине.
Нила: Ну, Николаич! Зачем вы так грубо! У меня стих есть.
Николаич: Давай, пори по-черному!
Нила: Он был черен, и худ, и ободран, —
Арестованным солнцем за тучей —
Был насмешливо легок и бодр он,
Невозможный, ничей, неминучий!
Он родился, когда убивали.
Среди горя и тленности выжил.
Рай мифический нужен едва ли —
Ад кромешный привычнее, ближе.
Так возник человек издалека —
Вечный путник без сна и приюта,
И повел он презрительным оком,
Явно знак подавая кому-то.
Подносили шипучие кубки —
Отвергал и еду, и напитки.
Признавал лишь отраву и трубку,
Диких песен измятые свитки.
Протягивает Николаичу сверток, перевязанный лентой.
