– Да-да, ты права, – беспокойно соглашался Степа и ходил по избе, как медведь. – Гагарин требовал восстановить Храм Христа на съезде ВЛКСМ. А я что? Водку глушу, а потом жалею. Но я же к тебе вернулся насовсем. И ты меня сразу на четыре стороны отправляешь?
– Тебе самому хочется сразу на четыре стороны, а я тебе в одну велю.
Астра, кроме устремленности Степы на четыре стороны, боялась длительных его постоев из-за себя. Когда Степа задерживался, она опять неминуемо начинала мечтать о семейном самодовольном счастье, о благоустройстве. Изба уже ее тяготила, и сам Степа почти тяготил. В избе он становился пускай красивым, но мужиком-крестьянином, с пригоршней в затылке пишущим не отличимые от избы, от леса и от Волги картины. Его картины, казалось, можно выплеснуть в реку, как воду со дна давшей течь лодки черпаком; высаживать, как саженцы, весной в саду; подходило латать ими избяные прорехи. Астра же выросла в совсем другой обстановке, в скупо и образцово обставленной городской квартире на шестнадцатом этаже, с которого деревня смотрелась жалкой и несущественной.
Родители, наоборот, поднялись от деревни на шестнадцатый этаж. Слушали альпинистские чистые и разреженные, как горный воздух, песни, занимались отвлеченной наукой, к быту относились, как к приборам. В быту и были приборы: телевизор, холодильник, стиральная машина, и о приборах надо было ответственно заботиться, при малейшей поломке чинить или менять их. Потому что с неисправными приборами и эксперимент под названием «жизнь» может пройти с помехами, привести к ошибочным результатам, что недопустимо. Родители интересовались искусством, но тоже с позиций четкой классификации. Есть верное искусство, а есть неверное, есть частично верное, но частично неверного нет. То есть интересовались тоже с прямотой научного подхода.
Степа же всё делал не так. И Астра начинала с ним задыхаться – то ли от досады, то ли от счастья. Когда же его не было, обида, скорбь и страстная тоска по нему обжигала ей душу, как глину, изнутри и снаружи.
Астра воспитывала сына постником и молитвенником, не замечая, что в церковном воспитании держится того же самозабвенного научного метода.
IV
Мирра Михайловна не следила за собой. Отчасти она впала в детство с рождением Луки. Чашников больше не обращал на нее мужского внимания, и Мирра, сама за тем не уследив, запустила себя. У нее осталось единственное выходное платье космической расцветки: в каких-то созвездиях, сполохах комет и метеоров; на груди криво висела поржавелая брошь с бежевым кварцем, единственное ее украшение. Платье это она надевала редко, зато постоянно курила сигареты «Космос».
Прежде она читала Достоевского, Бальзака, Стендаля. Теперь блаженно заблуждалась в знакомых лабиринтах приключенческой литературы. В положенном возрасте она не дочитала некоторые тома. Отец-литературовед был арестован и приговорен с необратимой формулировкой «десять лет без права переписки». Приключенческий том выпал тогда из рук.
Дочка Марина из приключенческой литературы выбрала только «Графа Монтекристо». Зато сын Рома заходился над толстенными томами до такой горячки, что обратно соблазнил мать. Потихоньку она оставляла и без того вызубренных Гончарова, Толстого и Голсуорси и открывала, как ларцы, тома Майн-Рида и Дюма.
Роман вырос, ушел в армию. С уходом любимчика в двухгодичную неясность приключенческая книга опять повалилась было из рук Мирры. Но Степан привез к деду жену и младенца-внука. Астра подичилась-подичилась и уехала куда-то в дикое предгорье искать снежного человека. «Чем я тебе не снежный человек?» – недоумевал Степан. «Может быть, тебя я и еду искать», – с надсадной улыбкой ответила Астра.
