И она воспарит над кленовою хной
и над ветром, что пыль водяную несёт.
Пусть в тот миг будет править твоею страной
эта музыка непостижимых высот.
Не живи, печаль смакуя, не кичись своей бедою…
* * *
Ты вольна поступить как угодно,
никого и ни в чем не виня.
Ты красива и снова свободна
и когда-то забудешь меня.
Будет кто-то, кто лучше и чище,
кто моих не узнает забот.
Он давно тебя, милая, ищет
и когда-то, наверно, найдет.
Жизнь покажется легче, новее.
Все, что надо забыть, — на распыл!
Даже ветер — и тот не навеет
сон о том, что тебя я любил,
эту кипень кудлатого мая,
шум дождя и мельканье огня,
когда шел я, тебя обнимая,
и когда ты любила меня.
* * *
Ты не ждал судьбу такую, что молотит градобоем?
Не живи, печаль смакуя, не кичись своей бедою.
Жизнь свою меняет скорость. Если не затянет в омут,
значит, завтра, значит, скоро что-то будет по-другому.
Будет солнце после града, чтобы высушить одежду,
и улыбка — как награда
за последнюю надежду.
* * *
Разве я думал, что каждый
станет мне дорог когда-то,
кто испытал хоть однажды
крайнюю степень утраты?
Сам я живу, как придётся.
Мне себя вовсе не жалко.
Жизнь – как октябрьское солнце:
светит, да только не жарко.
Жаль мне других – им похуже,
их искалечены души,
им и тропиночка уже,
жизнь их — якутская стужа.
Кто из них станет оседлым?
Снова они пролетели.
Гонит их ветер осенний
в логово белой метели.
Худшего не приготовить,
если не держишься стайно.
И не узнает никто ведь
их величайшую тайну.
* * *
Этот счёт не приложишь к оплате —
задолжал я за это и то,
и, коль я никого не оплакал,
то меня не оплачет никто.
Я не знал, где быстрины и мели,
нарезая по жизни круги,
но в душе доброты не имея,
трудно жалости ждать от других.
Не до смеха теперь, не до смеха
я попал в непростой переплёт.
Спохватился, да поздно: уехал
поезд мой на столетье вперёд.
И никто не посмотрит с укором,
всё сокрыто в тревожном дыму,
и машу я, прощаясь, рукою,
вероятно, уже никому.
* * *
Снова кисточка рассвета
в краску алую макает,
вновь от тараканьей этой
я тоски изнемогаю.
Выйти б вновь туда, где брагой
пахнет вольный ветер южный!
Надоело быть оврагом
никому совсем не нужным.
Но другого я не стою,
это, видимо, расплата —
неразлучным быть с бедою
от заката до заката.
В комнате всё тот же абажур,
ветер занавеску изорвал…
Я отвыкшим голосом скажу
напрочь позабытые слова.
Здесь не слышно воя бензопил,
здесь печаль, как первый снег легка…
Ты пойми: я тот, кем раньше был,
если изменился, то слегка.
Головой вот только побелел…
Но, как сердце радостью не грей,
та печаль, которой я болел,
как собака, ляжет у дверей.
* * *
Сумрак осенний палев, раннее запустенье.
Листья давно опали, с собственной слившись тенью.
Светом луны окутать ночь бесконечно рада…
Я постою покуда с тенью своею рядом.
Маленьких два уродца. Неразличимы лица…
Скоро и мне придётся
с тенью своею слиться.
* * *
Есть неразгаданные тайны: ответа нелегко добиться,
зачем в тюрьме сентиментальны бывают лютые убийцы.
Когда на совести нечисто, вмиг изменяется походка.
Закоренелые садисты глядят рассеяно и кротко.
Они живут не днём вчерашним — у них теперь иные сроки —
не потому, что стало страшно, а потому, что одиноки.
Их неправдивы показанья, любой в душе, как прежде, Каин.
Но нет, наверно, наказанья
страшнее, чем тоска такая.
* * *
Когда летит на влажный мох
листва, и в рощах дым и голо,
мне кажется, что я бы смог
понять берёз прозрачный голос,
чтоб навсегда в душе сберечь
и пронести через лишенья
