Постепенно в ложенице светлело, подобно тому, как в чай добавляли молоко. Всё принимало своё ясное очертание, и густые, тягостные думы разбавлялись заботами о будничном. Кликнула Агафья сенную девку, чтобы одеться. Поклонилась девка и доложила, что к ней просится княжич Боренька.
– Что ему, пострелёнку, не спится? – удивилась Агафья и, когда оделась, велела позвать внука.
Боренька вбежал, как ветер, с шумом распахнув дверь, бросился к бабушке, обнял её и с укоризной промолвил:
– Что ж мы в Суждаль не собираемся? Ты обещала, что поутру поедем?
Тихонько ахнула Агафья, прижала Борю к груди, погладила по голове.
А и вправду запамятовала с этими думами проклятыми! Поди, не спал всю ночь, думал о поездке. Уж и оделся – рубашечка, сапожки. Взяла Агафья правую руку сухую, больную сызмальства, прижала к губам. Сколько свечек было поставлено за восемь лет Бориной жизни, сколько лекарей врачевали мальчика, и всё не впрок. А княжич часто, весь в слезах, спрашивал бабушку: «Какой же я буду князь, если не смогу держать меч в руке?» Успокаивала Агафья внука и говорила, что найдётся лекарь и вылечит ему руку. Жалела княгиня его: мать у Бореньки умерла родами, а отец Всеволод внимания на него не обращал, был всё занят своей новой женой, а теперь после Коломны вообще ни с кем не общался. Хотела выписать Агафья лекаря заморского, но прослышала, что появился в Суждале монах-старец, что он будто пользует всякие недуги. Послала она за ним. Но нравный оказался старик. Не поехал в столицу. Разгневалась, было, княгиня, хотела силой привезти старца. Но потом пораздумала: как бы не обиделся монах, хуже бы не сделал. Решила ехать, к тому же и думы чёрные поразвеются.
– Коли обещала, Борюшка, то поедем нынче. Сбирайся, – Агафья погладила внуку вихры.
Тот порывисто обнял бабушку, расцеловал, потом испытующе посмотрел ей в глаза:
– Излечит меня старец, да, бабонька?
– Коли других лечит, что же тебя не излечить.
Внук, весело топоча сапожками, выскочил из ложеницы. А она пошла распорядиться о закладке саней. Поездка не на один день. Неизвестно, сколько времени старец будет пользовать. Об одежде надо подумать. Да и охрана какая-никакая надобна. Мало ли татей по дорогам шастает.
Но воевода Пётр Ослядюкович, услышав приказания о дружинниках, насупился, сдвинув брови. На его и без того заросшем лице не стало видно ни глаз, ни губ.
– Не можно, матушка Агафья Всеволодовна, ехать, опасно больно.
Княгиня гневно сжала узкие губы, лоб её покраснел:
– Что же это приключилось такое, что ехать мне не даёт?
– Видели люди почти у стен града разведку поганых…
Сощурила княгиня презрительно глаза, усмехнулась:
– С каких пор ты врагов опасаться начал?
Пётр Ослядюкович нахохлился, его крупное тело сжалось, напряглось:
– Не могу я пустить тебя, матушка, на верную погибель. Князь Юрий Всеволодович велел держать мне оборону, если что. Дружинников у меня раз и обчёлся. Для надёжной защиты с вами в Суздаль надо посылать целый отряд…
Задохнулась княгиня от гнева, аж губы её задрожали:
– Ты… мне указывать!.. Как смеешь? Я сказала княжеское слово, больше говорить не намерена! Иди!
Воевода поплёлся к двери. А княгиня раздумалась. Рассудком она понимала, что ехать и в самом деле опасно. Дружинников в городе и вправду немного. Часть с князем уехали. Многие пали под Коломной. Но чувство кипело вовсю. Как, её, княгиню, ограничивают? Она спрашивает разрешения у какого-то воеводишки. А он смеет ей отказывать. Невиданное дело.
