– Мой псевдоним Венедикт Дулин.
– Извини, – тут же нашлась Ольга, – но мне показалось, что фамилия Заречный звучит благозвучнее.
В конце концов, творчество отвлекло меня от занятий в университете. Я не смог сдать несколько важных зачетов и поэтому не был допущен к очередной сессии. Обстоятельства складывались так, что меня в скором времени должны были из института отчислить. Я позвонил Ольге, чтобы рассказать ей о своих бедах. Говорил с дрожью в голосе, жаловался на судьбу. И тут она меня в очередной раз огорошила:
– Это хорошо… Пусть отчисляют. Это только украсит твою биографию в будущем.
– Но…
– Вспомни Толстого, вспомни Бродского, – торопилась убедить меня Ольга. – Настоящий творческий человек не должен заботиться о житейских вещах. О законченном образовании и так далее. Предоставь это обычным людям. Пусть они об этом пекутся. А ты должен быть свободным от всего… И вообще, для чего тебе этот лесной институт? Если у тебя дар. Неужели ты хочешь зарабатывать деньги на заготовке древесины или закладке лесных питомников? Это же дурь несусветная, когда у тебя талант. Ты личность творческая, свободная. Вот и живи свободно. Ничем себя не обременяй. Твори.
– Но тогда три года учебы пропадут даром. Зря.
– Ну и что? Напиши что-нибудь крамольное в пику существующему режиму. И твое увольнение из института в будущем будет восприниматься как политическая акция. Как протест.
– Я не хочу.
– Теперь это уже не важно, – проговорила Ольга. – Первый шаг сделан. Надо делать и второй. У всех талантливых людей в жизни случаются трагедии. Это их карма. Трагедии и страдания закаляют.
– Я не хочу страдать. Я…
– Но твоя жизнь тебе уже не принадлежит. Учти это!
– Как? – удивился я.
– Сейчас она принадлежит истории, она принадлежит всему человечеству. Эпохе. Тому поколению творческих людей, которое ты олицетворяешь. Или будешь олицетворять.
– Олицетворяю… я?
– Да.
– Черт знает что!
Я правда тогда не понимал, как это можно ради какого-то призрачного ореола будущей славы бросить всё. Институт, профессию, учебу. Как можно забыть о том вполне конкретном положений, которое я могу занять на государственной службе. Бросить всё, чтобы стать никому не нужным свободным художником без средств к существованию, имя которого когда-нибудь занесут в таинственные скрижали… И тут неожиданно я понял, что такая перспектива мне не подходит. Мне не подходит всё, чем занимается Ольга и её подруга. Я другой. Я обыкновенный простой и стеснительный человек, которому иногда удается написать неплохие, на первый взгляд, стихи. Слава, известность, скрижали – это не для меня. Это из какой-то другой, неизвестной мне пьесы.
Когда Ольга узнала, что я успешно пересдал зачеты и готовлюсь к очередной сессии, она очень удивилась. Она увидела меня в институтском коридоре возле кабинета дендрологии, подошла и разочарованно проговорила:
– Ты всё испортил.
– Что испортил? – переспросил я.
– Биографию. Ты испортил свою биографию. Ты стал как все.
– Я просто хочу закончить институт. Что тут плохого? – обиделся я.
– Я не смогу тебе этого объяснить. Не смогу, – сочувственно произнесла она. – И стихов больше не пиши. Не нужно. Видимо это был случайный порыв. Ты не понимаешь, какая пропасть между творческой личностью и обыкновенным обывателем. Ты не понимаешь…
И она пошла от меня той походкой, которая всегда сводила меня с ума.
Через два года я благополучно закончил институт. А вот Ольга с четвертого курса исчезла куда-то. Примерно через год она появилась в Москве в компании Бориса Самосвального и Алексея Крикунова. После очередных президентских выборов, Ольга выступала на многочисленных протестных митингах, писала скандальные статьи в интернете. Какое-то время жила в Англии, потом в Нью-Йорке. Один из моих однокурсников случайно встретился с ней в Магадане, где она выступала с лекциями о перспективах глобальной демократизации. Потом он с гордостью рассказывал мне, что Ольга сейчас работает корреспондентом какого-то Западного издания. Что она спрашивала про меня. Интересовалась, женат ли я, пишу ли стихи? Сожалела о том, что в провинции мой талан непременно погибнет.
